Том Уикер - На арене со львами

Морган знал, кто вершит судьбы и ворочает делами за бесстрастными фасадами «Федерального треугольника» и обманчиво прозрачными стеклами Коммерческого Центра; он не один год изучал приливы и отливы власти, неотвратимые, как и те приливы, которым в зависимости от времени года подчиняется поток транспорта на Пенсильвания-авеню. Он мог отменить деловую встречу, чтобы позавтракать с одним сенатором; другое он избегал на приеме, и если правда — хотя Морган склонен был в этом сомневаться,— что можно уследить за истинным положением дел в палате представителей, зная десятерых ее членов, Морган убедился на горьком опыте, что главное здесь — правильно выбрать этих десятерых, и он тратил немало времени постоянно пересматривая свой список. Он водил знакомство с секретарями помощников сенаторов и мелкими служащими, которые могли ускорить или задержать ход событий и объяснить ему что к чему скорей, нежели члены правительства и советники президента. Сенаторы, конгрессмены, президенты, члены кабинета приходили и уходили, как приходят и уходят туристы, но памятники и чиновники оставались, и с ними оставался Морган. В некотором смысле Морган был и то и другое, потому что, подобно памятнику, был непреходяще зрим и, подобно чиновнику, непреходяще неприкосновенен.

А все же черт бы побрал этого Кокрофта, подумал Морган. Вокруг бурлила жизнь, преследуя его до дверей здания, где он служил, залпами выхлопных труб и запахом бензина; он взмок под беспощадным солнцем, которое изливало жгучие косые лучи на асфальт, и бетон, и металл, и стекло, и на согбенных, торопливо снующих мимо людей. Из домов выходили все новые люди и, как ныряльщики, осторожно ступающие по трамплину, опасливо мешкали, прежде чем окунуться в зной, и шум, и смрад летнего вечера, густыми потоками затопивший город. В Моргане просыпалось привычное беспокойство газетчика при виде явственных признаков того, что день на исходе, что времени в обрез, — беспокойство, которое за столько лет стало чем-то неотъемлемым в его жизни, как тысяча привычных забот, обязанностей, взаимоотношений; ему было даже приятно — в нем жило сознание своей исключительности, он знал, что день у него построен в порядке, обратном обычному: напряженность, неотложность медленно нарастают к вечеру, когда благоразумные люди спешат посидеть в своем садике с бокалом мартини или сыграть в Сент-Олбансе вечернюю партию в теннис.

Надо было плюнуть да уйти от Кокрофта думал Морган проходя через вестибюль, обдуваемый струей кондиционированного воздуха, где трещали, как сороки, две косматые девицы с толстыми голыми ляжками. Но он не позволял себе быть грубым даже с такими, как этот скот Кокрофт, хотя они иного не заслуживали, эти отпрыски безупречных семейств обладатели внушительных послужных списков.

— Полжизни угробил, дожидаясь этого чертова лифта,— сказал Морган уборщику, который небрежно водил грязной шваброй по линолеуму, раскрашенному под мрамор.

— Уж это точно, приятель,— не взглянув на него, отозвался уборщик.

А еще полжизни — дожидаясь Кокрофта, подумал Морган. Он думал это и знал, что все равно не мог бы проучить Кокрофта, да и никого другого из этих надутых индюков в Белом доме, привыкших воротить нос от простых смертных.

С восьмого этажа спустились на лифте два репортера из тех, которые добывают материал в кулуарах конгресса. «Бюджетная комиссия»,— сказал один, выходя из лифта, а другой, с сигарой во рту, промычал: «Да, в этом году она особенно активна», — и оба удалились в облаке табачного дыма, унося с собой свои заботы. Морган вошел в лифт, нажал кнопку с цифрой пять, и створки дверей начали смыкаться, суживая поле его зрения, словно это был режиссерский прием в новом фильме, пока створки эти не скрыли из вида и вестибюль, и нерадивого уборщика.

Разумеется, у Моргана — дух крепких гаванских сигар, оставленный репортерами, вновь подхлестнул его досаду — было довольно власти, чтобы принудить даже Кокрофта относиться к себе почтительно, но не в том было дело. Надо сказать, Кокрофт, как бы по праву, ниспосланному свыше, заставлял ждать всех, кроме самого президента, это — во-первых, а во-вторых, за редким исключением, он вообще не принимал журналистов, будь то сотрудники или конкуренты Моргана. И не столь уж был Морган честен и высоконравствен — слова эти вызывали в нем смутную тревогу, как отголоски старых методистских гимнов из времен его юности,— чтобы не использовать свою власть в личных целях; впрочем, дело было опять-таки не в том. Конечно же, как он не раз говорил на семинарских занятиях, он никогда намеренно не искажал факты в своих статьях; но он знал, как это было бы легко, с каким успехом полуправду можно было выдать за правду, поскольку правда в мире Моргана была понятием по меньшей мере растяжимым и, вероятно, неоднозначным; а если так, мог ли он быть вполне уверен в собственных ее истолкованиях? Но даже и не в этом заключалось дело; просто для Моргана главное было не придавать чрезмерного значения пронырам вроде Кокрофта и не слишком вникать в их махинации.