Андрей Белозёров - Люди до востребования

И вот, поднырнув под очередной бельевой веревкой, я увидел его самого - Горька подремывал на скамейке с закрытым ноутбуком в руках.

Плюхнулся без сил рядом. Я берег его сон, пока сам не погрузился в ту же безучастную, беспечную дрему...

19. Поезд жизни

До поезда оставалось чуть больше часа. Кора отругала за то, что не заперта дверь и я совершенно не готов, рассовала по сумкам какое-то тряпье, еду, в боковой карман - контрольные и рефераты. Вскоре мы уже стояли на остановке, в уличной слякоти.

Ветрено, люди опасливо отходили от бордюра, когда подъезжающие маршрутки разрезали колесами сбившуюся по краям дороги шугу и талую воду. Земля на ближайшем газоне - надежная, теплая, удивительно черная от влаги - усеяна прозрачными чешуйками льда, их неумолимо, как ржа, точили солнце и ветер. Внутри у меня было пусто и все же как-то сильно. Хотя ныли кости, сохло во рту и даже, казалось, глаза иссохли - с шершавой словно сухостью двигались они в своих гнездах. Но это лишь по периметру спокойной силы, утвердившейся во мне. Она гудела в моих ступнях, как это бывает, когда к станции на всех парах катит в ночи состав - гудит плита пассажирской платформы, волнуется вытолканный невидимым во тьме локомотивом воздух, и раз - вспыхивает солнцеподобно его прожектор, и несется на тебя, а тебе начинает казаться - что с гулом и грохотом, с развевающимися космами - это ты летишь сквозь тоннель навстречу свету.

- Как бы не опоздать... Холодно еще, не форси, Абэ, застегнись.

- Какой уж форс...

- На, прикрой шею, помнишь, вот и пригодился.

Я обернулся. Тот самый шарф - белый, пушистый, довязанный, наполненный особой значимостью - держала она в руках.

- Вот он какой, подходящий момент.

- Да, - Кора деловито намотала шарф на мою шею.

- Спасибо.

Однако слишком крепко намотала, опять же, значимость давила - я ослабил шарф.

Кора. Люди на остановке. У горизонта клубилась серая муть, а выше, к зениту, ее размыло до молочно белого, и молочность особым свечением ложилась на лица - худила их, бледнила, аскетическим равенством ложилась и на рыхло-болезненное, и на здорово-розовощекое лицо. Все мы были равны и иконописны, вытянулись, благородно вскинули головы. А за спиной у каждого, словно проваливалась земля, дробилась на песчинки, все более разгоняясь по открывшимся пространствам черной пустоты. И оттуда спутанный сонмом светящихся нитей... оттуда ледяным и страшным Своим дыханием дышал нам в плечо Бог.

- Матери ты, конечно, не позвонил... ладно, я сама. Плохо вижу... это наш?

- Да, наш.

Взяли сумки и залезли в маршрутку. Ехали молча, иногда Кора, перехватив мой взгляд, ободряюще улыбалась.

- Вот билеты, не обессудь, нижней полки не было.

Это мы уже на перроне. Рядом грязно-зеленая лента поезда. Иногда он испускает с шипением воздух, и люди начинают волноваться, заносить багаж. Поднимается ветер, с вокзальной крыши, с замазученных электроопор срывает он пепельные хлопья ворон. Кружат, кричат. Все так удивительно ярко впечатывается в меня - вороны, Полинка, вокзал - словно в последний раз, словно как только я встану на подножку, придет свора кинговских лангольеров и изъест здесь все, мирок дорогого мне прошлого, оставленный без присмотра.

Ах, ну да, я сказал «Полинка».

- Я тебе, вот сюда, смотри, - показывает на какой-то из многочисленных отсеков сумки, - положила карту метрополитена на всякий случай. Но ты же должен помнить, не в первый раз едешь.

- Да, не заблужусь.

- Сейчас еще Анюта должна подойти... Ну ты как, дружище?

Пожимаю плечами.

- Вроде жив.

Жив. Сила жизни гудит во мне. И в то же время, я вроде как и умер - умер мой князь, умерла мечта, ради которой я еду через полстраны. Золотой храм метасибирской культуры рухнул, став чуждым и непонятным словосочетанием. Прах его подхватило и понесло по окрестностям. И ничто пока не пришло на его место. И только ледяной ветер в лицо, в волосы, волосы в глаза. И только уверенность, что ехать нужно. А почему - не знаю.

Вот и Кора умерла, но есть Полинка. Стоит, улыбается, а потом хмурит брови, затянувшись сигаретой, и это я знаю, и могу протянуть ей руку, сквозь черные пустоты, взять ее руку, умиротвориться на мгновение, а потом понять, что меж сомкнувшихся наших рук таятся еще многие и многие пустоты, и протянуть руку сильнее.

И есть поезд, в котором смиренно и долго придется ехать, колеса будут отбивать «потом-потом, потом-потом», - а что уж там потом... и в принципе, мне поскорее уже хочется туда, внутрь вагона, ощутить этот первый мягкий толчок.