Неизв. - Александр дюма из парижа в астрахань свежие впечат (Владимир Ишечкин) / Проза.ру

Стояла чудесная погода; небо было чистым, луна – сияющей. Астрахань, заурядного вида днем, позаимствовала всю поэзию, какую ночь ссужает городам Востока, чтобы доставить нам больше обжигающих сожалений. З в е з д а п у с т ы н и, как ее нарекли татары, ее первые хозяева, явилась нам сквозь необыкновенные перламутровые переливы во мраке полуденной России, который и не мрак, а только отсутствие дневного света.

Впрочем, с каждым погружением весла, контуры церквей с высокими куполами размывались, и город, мало-помалу, принимал неопределенную и таинственную прозрачность берега королевства теней; наконец, он будто растворился в тумане, и, когда мы коснулись другого берега, единственное, что нам оставалось созерцать, была огромная скатерть воды, шириной в три четверти лье, мерцающая в лунном свете, как река расплавленного серебра.

Ставя ногу на другой берег, мы вступали в пустыню.

В Астрахани, за столом у месье Струве, за чаем у адмирала, мы были в Париже, Петербурге, Берлине; то есть – среди искусства и цивилизации, среди светского общества, наконец. На другом берегу Волги мы находились – реальней некуда – в тысяче лье от Парижа: затерянные в песках и увязающие в нем по колена, среди войлочных палаток [юрт], верблюдов, калмыков, татар, на границе пустыни, в которую надо войти, атомы, почти неразличимые на огромном пространстве.

Благодаря вмешательству адъютанта, который говорил от имени военного губернатора, и Курнана, который говорил от имени гражданского губернатора, мы завладели телегой и правом пользоваться ею до Кизляра, чтобы не перегружать вещи на каждой почтовой станции. Телега была загружена; сговорились о трех лошадях для тарантаса, а для телеги, было заявлено, будет достаточно двух. Тарантас возглавил колонну, телега скромно заняла место за ним. Последний раз мы обняли в Курнане всю семью месье Струве, пожали руку адъютанту адмирала, попросили передать ему все наши пожелания счастливого плавания Т р у п м а н н у, и, так как у нас больше не было ни малейшего повода к тому, чтобы задерживаться, за исключением желания услышать новости от князя Тюменя, которые в действительности, казалось нам, не заслуживали внимания, мы подали знак нашим ямщикам, и те пустили свои упряжки полевым галопом.

С минувшей ночи мы проехали почти восемьдесят верст. Проснулись на станции Bathmaschafkaia [Башмачаговская]. Пардон за название! Я не могу себя упрекнуть в его выдумывании, мне было довольно трудно его писать.

Примерно в трех верстах от станции, по левую сторону от нас, стал открываться вид на одно из соленых озер, столь обычных для края между Волгой и Тереком. Оно было покрыто дикими гусями. Я начал думать, что нас слишком запугивали отсутствием съестного. Сошел с тарантаса и попытался проскользнуть в зону досягаемости; но за две сотни шагов один старший гусь, поставленный часовым, испустил крик тревоги, и вся стая улетела. Пуля, что я ей послал, пропала даром. Бегство с такой дистанции заставило меня крепко призадуматься. Если каждая стая гусей, которая нам попадется, будет охраняема часовым так же хорошо, как эта, то ничего не поделаешь, придется изыскивать другие ресурсы.

Когда я забирался в тарантас, предаваясь этим малоутешительным размышлениям, то заметил показавшийся позади нас, на горизонте, желтенький колпак калмыка, следующего верхом на верблюде той же дорогой, по которой мы только что ехали; судя по скорости приближения, он должен был одолевать четыре лье в час.

Довольно ли довелось увидеть, довольно ли повидали верблюдов, мерящих шагами степи с калмыком на спине, каждый новый верблюд, который появляется с новым калмыком в седле, притягивает ваш взгляд, настолько вид этих бесконечных горизонтов, взбудораженных до бешенства группой из человека и животного, живописен – живописен в высшей степени. Стало быть, я наблюдал за нашим калмыком с большим любопытством, так как мы, казалось, были целью его бега. По мере того, как он приближался, а он приближался быстро, хотя наши упряжки шли крупной рысью, мне показалось, будто он что-то нес на кулаке. С двух сотен шагов я распознал то, что он нес на кулаке, это был сокол; и при виде сокола во мне шевельнулось смутное воспоминание о князе Тюмене.

В самом деле, это был один из его сокольничих, кого князь Тюмень отправил к нам, выполняя обещание, данное нам у месье Струве и состоящее из нескольких кратких слов: «Я берусь кормить этих мессье». Кроме того, достойный князь тем самым благородно отомстил за сомнения, которым мы поддались в отношении его обещания, проявил к нам внимание, прислал одного из своих сокольничих, немного говорившего по-русски; таким образом, через посредничество Калино мы смогли узнать о миссии подле нас отважного человека. И случай представить доказательство талантов человека и птицы не заставил себя ждать.