Лев Гудков - Возвратный тоталитаризм. Том 2

В путинской России само понятие «революция» вызывает неоднозначные, скорее негативные ассоциации. Даже сторонники КПРФ сегодня предпочитают говорить не столько о революции как победе пролетариата или торжестве идей Маркса, сколько о достижениях и величии СССР как реинкарнации русской империи. Никто – ни демократы, ни путинисты, ни оппонирующие режиму националисты – не хочет сегодня повторения революции, хоть в каком-либо виде, сознавая сопряженные с ней бедствия, хаос, гражданскую войну и прочие катаклизмы.

Такое отношение сложилось сравнительно недавно. Само слово «революция» [10] Когда употреблялось слово «революция» (без определений и дополнений), то всем было понятно, что под этим подразумевалось не что иное, как Великая Октябрьская социалистическая революция или ее более широкий контекст – Гражданская война и период военного коммунизма (до НЭПа). вплоть до краха СССР воспринималось исключительно как ценностно-наполненное и позитивно окрашенное. ВОСР в советском идеологическом языке была синонимом ключевого (или даже главного) события мировой истории, поворотной точке развития человечества (в логике исторического материализма эквивалентной явлению Христа, началу нового летоисчисления). Такое понимание лежало в основе легитимации советской власти и воспроизводилось всеми социальными институтами (школой, пропагандой, экономическим планированием, армией, полицией, системами социального контроля, наукой и пр.). Из трех русских революций – 1905 года, Февральской 1917 года и октябрьского переворота (большевистского «путча», как его называли эмигранты и зарубежные историки) – абсолютным значением обладала только ВОСР. Первая революция 1905 года рассматривалась только как репетиция Октября [11] От первой русской революции 1905 года в массовом сознании почти ничего не осталось. Хотя символически события того времени уже в первые советские годы осели в названиях улиц, площадей, фабрик, к 1960-м годам семантика этой топонимики рутинизировалась и стерлась до неопознаваемости. С крахом советской власти пошла новая волна переименований и возращения прежних, дореволюционных названий, что уничтожило следы и связи не только с 1905-м, но даже с 1917 годом. Мало кто сегодня мог бы сказать, почему то или иное место носит такое название. В провинции советские названия (как и памятники Ленину, Кирову и другим советским деятелями) остались почти нетронутым. В столицах возвращение дореволюционных названий заметно лишь в центре города. Но в Москве остались и Красная Пресня, и площадь Восстания, Октябрьская площадь, станции метро «1905 года», «Бауманская», «Баррикадная», «Площадь Революции», не говоря уже о Ленинском проспекте, Ленинградском вокзале и других топонимах. Единственной фигурой из событий 1905 года, которая поднята на щит кремлевскими политтехнологами, был премьер-министр царского правительства П. Столыпин. Забыто, что с его именем связано подавление революции, роспуск первого русского парламента, военные суды и казни. В современной политической риторике осталась его звонкая фраза: «Им [оппозиции] нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия», ставшая девизом консервативного объединения политиков и экономистов «Столыпинский клуб». . Февральская революция – свержение самодержавия и провозглашение республики (что, собственно, только и может называться в теоретическом плане «революцией») – в советское время всячески умалялась и низводилась до прелюдии захвата власти большевиками [12] И смысл (содержание), и ход исторических событий в феврале – мае того года всегда подавались в тенденциозно-одностороннем изложении: только как последовательная реализации партией Ленина плана подготовки к вооруженном восстанию, неизбежность которого обоснована научными выводами марксизма. В школах или в вузах, в университетах почти никогда не упоминались какие-либо другие политические деятели, кроме деятелей РСДРП(б). Была тщательно обойдена и искажена роль Л. Троцкого, старых большевиков, репрессированных в годы сталинского террора. Трактовка революционных событий была задана каноном сталинского «Краткого курса ВКП(б)». И именно эта схема исторического процесса, усвоенная массовым сознанием, воспроизводится сегодня, отражаясь в стертом виде в данных исследований общественного мнения. .

Справедливости ради следует сказать, что вытеснение символического значения революции (и не только Октябрьской, но и Февральской и тем более – революции 1905 года) началось практически сразу после краха ГКЧП. Новое руководство России предприняло несколько попыток заменить советскую легитимность, восходящую к революционному оправданию насилия и захвата власти, какой-то иной, которая восстановила бы преемственность постсоветского государства с дореволюционным прошлым. Разные политические партии старались установить собственную связь с предшествующими реформаторами (одни – с Александром II Освободителем, другие – с монархистом Столыпиным, подавившим крестьянские волнения, практически выхолостившим первый слабый русский парламент, но провозглашенным инициатором аграрной реформы, третьи – с Союзом русского народа и идеологами возрождения империи и т. п.). В любом случае общий вектор политических мечтаний определялся стремлением забыть, уйти от социализма, интернационализма, от плановой государственной экономики и, напротив, реанимировать традиционные основы русской власти с ее православием, державным величием, а позднее – вернуться к идеологии своей исключительности (ослабевшего пафоса своей миссии в мире), милитаризма, антизападничества. Либералы и демократы подчеркивали бесчеловечность советского режима и гуманитарную цену сталинской модернизации, делая отсюда вывод о необходимости политики вестернизации, охранители и реакционеры – упирали на апостасию и разрушение «симфонии государства и церкви».