Анатолий Кулик - Политическая наука № 4 / 2010 г. Политические партии, демократия и качество государственного управления в современном обществ

Партии картеля стремятся свести к минимуму цену своего возможного проигрыша на выборах путем сокращения диспаритета ресурсов, доступных тем его членам, кто в данный момент находится во власти, и тем, кто вне ее. Компромисные соглашения позволяют всем партиям картеля участвовать в дележе государственных субсидий и таким образом сократить различия в финансовом положении тех и других. Даже если партии не расположены к публичным соглашениям друг с другом, осознание общности интересов предполагает катрелеподобное поведение. Оно не означает, что за ним стоит конкретный сговор. На олигополистическом рынке, которому в сильной степени соответствует электоральный рынок с кучкой партий, получающих все голоса, открытая подача сигнала может дать практически такой же результат, как и скрытая конспирация.

Лидеры партии в государстве , чьим интересам служит эта модель, сталкиваются не только с вызовом со стороны новых партий, но и с угрозами, исходящими от собственных членов. И обращение к государственным субсидиям делает лидеров менее зависимыми от них. Вторым ответом на эти угрозы является лишение власти рядовых активистов партии, от которых можно ожидать выдвижения политических требований, не совместимых с картельной политикой.

В заключение авторы указывают на три повестки дня для исследователей партий, которые диктуются проблемой картелизации. Первая – это поиск более надежных эмпирических индикаторов картелизации партийной системы и партии. Вторая относится к проблеме, как и что мы изучаем, когда исследуем партии . Из тезиса картельной партии следует, что партийные стратегии обусловлены национальным контекстом гораздо больше, чем какой-то более абстрактной или транснациональной целью или идеологией. Авторы ссылаются на тот же, но несколько переиначенный афоризм: «Ныне между двумя британскими партиями, одна из которых социал-демократическая, вероятно меньше различий, чем между двумя социал-демократическими партиями, одна из которых британская». Многие характеристики и лейблы, которые сейчас используются в сравнительном анализе для идентификации партий, семейство, идентичность, идеология, статус и т.д. все больше теряют смысл. Имеют ли все еще какое-либо значение понятия «левая», или «социал-демократическая», или «христианско-демократическая», или даже «крайне правая»?

Третья повестка дня ставит вопрос, каким образом может быть организована, легитимирована и поддерживаться демократия в этих новых условиях. Если, согласно широко известному постулату, «современная демократия немыслима иначе как на основе партий», а партии фундаментальным образом меняются, то что происходит с демократией? Трансформация партий сопровождалась трансформацией характера демократии. Одним из результатов кризиса стала популярность моделей социального регулирования, которые ориентируются на неправительственные организации, сети и т.п. больше, чем на государственную власть в качестве средства управления конфликтами и распределения ценностей. Подобно модели правления на базе партийного картеля, они отдают предпочтение эффективному менеджменту перед инновациями, приспособлению перед конфликтом, консенсусу перед правилом большинства и участию заинтересованных перед массовым участием. Эти неполитические модели правления часто преподносятся как идеальные формы демократической политики, тогда как картельная система партий – как угроза ей. Однако далеко не ясно, обещают ли они сколько-нибудь бóльшую гражданскую вовлеченность или ответственность, чем политические партии, как бы картелизированы они ни были.

Применительно к партийной системе России проблему трансформации партий и демократии в статье «Дилеммы развития российской партийной системы» анализирует Ричард Саква, английский политолог, один из основателей Евразийской сети политических исследований, известный российским читателям по публикациям в сборнике «Политическая наука» и журнале «Полис», где он является также членом Международного консультативного совета.

Рассматривая различные объяснения замедленного развития партий в России, Саква выделяет эндогенный и экзогенный подходы. При первом подходе исследователи акцентируют внимание либо на социальных и культурных факторах (слабость гражданского общества, размытость классовой идентичности, культурное сопротивление членству в партии и низкая гражданская субъектность), либо на институциональном дизайне, особо выделяя «суперпрезидентскую» систему, которая возвышается над правительством, парламентом и судебной властью, воспроизводя «моноцентрическую» систему, которой подчинена вся социальная и политическая жизнь. Эндогенный подход сосредоточен на поведении самих партий. Однин из лучших примеров его использования, упомянутый в статье, – работа Риггса и Шрёдера, которые утверждают, что внезапное падение советского строя в 1989–1991 гг. прервало эволюционное развитие партийной системы, оборвав ее связи с обществом, после чего она была воссоздана сверху элитами, a ее модель укреплена последующими выборами. Партийная система будет оставаться слабой до тех пор, пока партии не восстановят действительно двусторонние связи с обществом. Как полагает Саква, исследование российской партийной системы должно принимать во внимание как эндогенные, так и экзогенные факторы, но в 2000-е годы, когда режим стал активно управлять развитием партийной системы, экзогенные факторы сделались решающими. Даже если партии выступают главными акторами на парламентских выборах, в лучшем случае они всего лишь реквизит процессов, происходящих внутри режима.