Журнал Российский колокол: Российский колокол, 2015 № 1-2

В образованье был сплошной пробел.
Крестьянин. Руки, как коряги.
Расписываться даже не умел.
Он просто крест поставил
на Рейхстаге.

– Беда одна не ходит, это верно…
В сорок втором погиб на фронте мой,
а через месяц после похоронки
из пятерых оставшихся детей
Надежда – старшая,
шестнадцать лет, невеста,
помощница —
от менингита умерла…
На кладбище ее похоронила
за три рубля тогдашними деньгами
и деревянный справила ей крест…
Могилку долго я не навещала,
едва хватало силы на живых.
Поди-ка, четверых поставь на ноги!
Когда ж пришла, креста не отыскала.
Видать, пошел кому-то на дрова,
зима тогда была у нас суровой…
Теперь, как на могилки прихожу,
ищу примерно, где её,
и плачу.

«Пошарь, хозяйка, под заплатою,
да не жалей своих рублей, —
гадалка в мае сорок пятого
гадала бабушке моей. —
Ты заплети косу до пояса
и платье новое надень.
Твой муж вернется третьим поездом.
А третий поезд – через день».

Под неказистой старой сливою,
что очень кстати расцвела,
стояли бабушка счастливая
и дети – меньше мал мала.
Они стояли, взявшись за руки,
они таращили глаза.
А слива расточала запахи,
и с неба падала слеза…

Вот здесь в семейной нашей повести
я резко открываю дверь:
«Он не вернется третьим поездом!
Не верь ей, бабушка, не верь!
Нет у гадалки этой совести!»
И я кричу через года:
«Он не вернется третьим поездом!
Он не вернется никогда!»

«Ну что ты расшумелся, лапушка?
Конечно, не вернется он.
Но той гадалке ваша бабушка
шлет самый искренний поклон.
Что смотришь, как на сумасшедшую?
Поклон ей низкий от меня. —
И с расстановкою, неспешно так: —
Мы были счастливы три дня».

…а жили мы в бараке деревянном,
сработанном еще рабами Рима,
ну, то есть до семнадцатого года.
По имени промышленника Круппа
он назывался крупповский барак.
Два этажа и лестница снаружи
расшатанная. Как она скрипела!
Но все ж вела к нам, на второй этаж.
Сосед наш через стенку, Петр Савельич,
был инвалид войны. В младые годы
он след оставил на Сапун-горе
и вместе с ним стопу свою оставил.
Ему ботинки шили на заказ.
Один обычный, а другой – «с секретом».
Он начищал их черным гуталином,
до блеска драил в коридоре общем,
где каждая барачная семья
имела стол отдельный с керосинкой.
На керосинке мать обед варила,
заглядывая иногда в кастрюлю.
А дядя Петя начищал ботинки
и исподволь на мать мою глядел.
Его жена давно ушла к другому,
но иногда захаживала в гости
к другой соседке нашей, к тете Клаве.
Худая, маленькая, «божий одуванчик».
А звали ее Тасей. В паре с Клавой
она чаи гоняла в коридоре
за Клавиным столом и говорила
между глотками: «Жаден, жаден Петр».
Еще глоток: «Куркуль, единоличник».
У дяди Пети кроме спецботинок
была еще машина-«инвалидка»
в сарайчике под окнами барака,
двухместная, с движком мотоциклетным.
Как заведет – хоть выноси святых!
–
В году примерно восемьдесят пятом,
ну да, к сорокалетию Победы,
он получил отдельную квартиру
с удобствами, на первом этаже.
И вместо таратайки-«инвалидки» —
новехонький, с иголки «Запорожец»
от партии с правительством в награду
за ратный подвиг сорок лет назад.
Прибавь еще: к нему вернулась Тася.
Как говорят, беда одна не ходит,
а коль уж повезет – так повезет.
Жаль только, что недолго счастье длилось,
и вскоре умер он. Зато осталась
с квартирой Тася. А машину продала.
И вновь она ходила к тете Клаве.
Опять чаи и снова разговоры
про мужиков. К ней сватался какой-то
пенсионер районного значенья:
«Интеллигент. Пришел ко мне с цветами.
Да он в постели ничего не может!
Жених… Вот Петя т-а-м был не культя!»…