Коллектив авторов - Журнал «Юность» №02/2022

Самолет пашет небо, по борозде
ты проводишь взглядом туда-сюда.
Кое-что о воздухе и воде,
и зачем рассыпана в нем вода.
У земли болтается на груди,
на цепочке рельсовой, тепловоз.
Погуди, пожалуйста, погуди,
из другого времени – и до слез.
На таком морозе и пыль чиста,
порошковый свет, порошковый лед.
У души младенческой нет хвоста,
отрастет за жизнь, отрастет.

Длится июнь сероглазый прекрасным летом
года живых – и нескоро до года мертвых.
Не угадать, что останется монолитом —
что унесет постепенно водой и ветром.
Лица смешаются с практикой преддипломной,
а имена и фамилии не поладят.
Можно забыть людей, а погоду помнить,
чтобы потом из нее проступали люди.
Город во мне срастается стоязыкий
из голосов любви, голосов досады.
Шины машин производят такие звуки,
словно в стакане бранятся вода и сода.
Вот бесконечный мост, бестолковый зонтик,
все расплывается, нужен восстановитель.
Там, где, по сути, точно должна быть кто-то,
только вода и ветер, вода и ветер.
Не исчезай или вместе со мной исчезни.
Я загадал желание на ресничке.
Вечный июнь отражается в круге жизни,
вечно бранится дождь со стоглазой речкой.

Влез Незнайка в ракету – и двигатели заревели,
задрожали конструкции, затрепетал солончак.
Каждой краской последней в своем нарисованном теле
все мытарства подъема прочувствовал бедный смельчак.
Так ужасно саднило лицо коротышки простое,
что читатели-дети смотреть на него не могли.
А потом, в невесомости, кверху тормашками стоя,
он циклоны считал на сжимавшемся диске Земли.
В девяносто восьмом я впервые попробовал водку,
мне двенадцать исполнилось. Даже не водку – первач.
Благородный букет, ощутимая хлебная нотка…
Я блевал, как бетономешалка, хоть смейся – хоть плачь.
Я не плакал давно. Неприлично давно для поэта,
потерявшего мать. Это значит, завяз во злобе́.
В невесомости, в первой любви, и, наверное, в этом
человек поневоле становится равным себе.
Ну и что же Незнайка? Летит на Луну на ракете.
Не один, как я помню, – с невидимым другом вдвоем.
Как немного любовей дано… К сожалению, эти
все любви любовно подсчитаны в сердце моем.

Там, где мы замшелый шифер жгли,
нет огня – бетонный дым застывший.
По цене коммерческой земли
наше детство продано, не выше.

Некультурный был-то, в общем, слой.
«Лысый-лысый-слышь-иди-пописай».
Вырастает комплекс нежилой,
там, где был пустырь неживописный.

В подмосковном летном городке
носят пламя новые мальчишки,
поголовье спичек в коробке
превращая в шевелюру вспышки.

Как старый фон для нового сюжета —
плешивый шарм расснеженной земли.
В эпохе той, которая не эта, —
мы в ней сошлись, как в небе журавли.
Душа Москвы, пружина Приарбатья,
мой чуткий друг, подруга дней весны.
Что ваш Талмуд, она читала платья —
и, черт возьми, все выводы верны.
Собак полно, да лучше всяких прочих —
ее дворняга, лабрадор и корг.
Душа столицы. В этом поле прочерк.
Душа Москвы уехала в Нью-Йорк.
Поговорить, понять могла и взвесить
всю пену дней, любовей карусель.
Сквозь дни весны, сквозь все штук тысяч десять,
она прошла, как трубка сквозь коктейль.
Спектакль всё. Рабочий сцены кило
граммовой пылью засыпает зал.
Сергей Минаев лучшее, что было
в эпохе той, небрежно записал.

В неоновом склепе – музей нулевых,
где больше знакомых не встретишь.
Во-первых, уныло. И ночь – во-вторых,
и кончилась молодость – в-третьих.
У Толкина эльфы за мóре ушли —
такое же с нашей столицей.
Живые глаза только в зеркале и у ждущей тебя демоницы.
Ее волшебство, вещество, естество —
роскошные рыжие волны.
И раньше бы испепелила всего.
Теперь приобнимет – и полно.
За счастье заснуть у нее на груди
любое бы сделал бы в двадцать.
Мечты исполняются – ты погоди,
пока перестанет мечтаться.
Стаканы на баре похожи на тлю,
на ассортимент барахолки.
Москва, я ведь больше тебя не люблю.
Осколки. Осколки. Осколки.