Перед написанием «Осени в Тамани» я годами зачитывался летописями. Великие князья, монахи, летописцы – очень важно соотносить свое существование с их судьбами и деяниями.
Или я прочитал недавно воспоминания Михаила Петровича Погодина, друга Пушкина, историка нашего, о том, как русские моряки в 1856 году возвращались из Севастополя в Москву. После поражения… Какой чудный текст, родной! Вот это надо читать-то в связи с Крымом и без Крыма даже.
– А какой он, русский характер?
– Конечно, большинству русского народа свойственно необыкновенное простодушие… Простодушие изумительное, оно очаровывает. Кроме этого, оно предполагает необыкновенную искренность и правду. Мы говорим, как испортился наш человек, но как он замечательно становится древним, когда начинаются бои. Ну а необыкновенная стойкость… Просто в нашем народе есть то, что в какой-то час пик вдруг замечательно проявляется, замечательно. Именно старорусское, нажитое веками. Может быть, мы тот народ и есть, который расслабляется, нехорошо даже расслабляется, а потом он так собирается, что становится могучим, и прекрасным, и золотым даже, вот в чем дело.
Неприятель недооценил русский характер. Солоневич пишет об этом: по литературе немцы судили о русском человеке. В этом, кстати, беда русской литературы, что и она недооценила Россию. Даже гении наши. Ну какой Евгений Онегин, какой Печорин, ребята, вы что вообще?.. Только что кончилась война с Наполеоном. В этом смысле я обожаю Константина Леонтьева. Вот если бы он написал «Войну и мир», это бы был самый русский роман. Но не написал, о чем больше всего в стране жалеет Лихоносов.
– О чем вам чаще всего думается?
– Я часто повторяю наизусть «Таню» Бунина. (Декламирует, прикрыв глаза.) «Она служила горничной у его родственницы, мелкой помещицы Казаковой, ей шел восемнадцатый год, она была невелика ростом, что особенно было заметно, когда она, мягко виляя юбкой и слегка подняв под кофточкой маленькие груди, ходила босая или, зимой, в валенках…»
– У вас прекрасная память.
– Не ждать ни сюжетов, ни проблем. Ничего этого не нужно. О спинах говорить, о калошах надо писать…
Лучше, чем жизнь, никто ничему не научит. Но есть сознание того, что вот они, кого ты читаешь, думали вот так же, как я вчера подумал. Он страдал, а больно-то ему как! – так же было…
По-моему, и простой читатель за это и любит, а не за сюжетные повороты какие-то. Главное – этот душевный отзвук, сочувствие таинственным переливам.
Родился в 1964 году. Поэт, прозаик, руководитель издательского проекта «Русский Гулливер».
Газеты перешли в разряд макулатуры,
под навесным замком горбатится киоск,
но в сердце еще есть предчувствие культуры,
и в куполах церквей томится нежный мозг.
Сегодня жизнь моя застыла на обрыве,
почувствовав нутром начало пустоты,
и словно зверь стоит в обоссанной крапиве
и смотрит на тебя, как будто это ты.
И я, как будто я, стою посередине,
и с двух сторон горит то запад, то восток,
шмели летят гурьбой по ягоде-малине,
по проводам трусцой бежит электроток.
Товарищ, пробудись от глупости и лени,
иди через леса к любимой на огонь,
туда, где на крыльце дрожат ее колени
и капли от дождя – размерами с ладонь.
Медсестра приходила ко мне в постель,
для меня она стала сестрой.
За окошком стояли сосна да ель,
а далее – сухостой.
И я погружался в аптечный чад
ее молодых телес.
Ей очень хотелось крикливых чад,
а мне – удалиться в лес.
Высокой в палате была кровать,
палата была как клеть.
Мария учила меня летать,
но не смогла залететь.
Котенок пахнет нафталином,
поскольку ночевал в шкафу.
И полночь, прячась за графином,
строчит последнюю графу.
Луна в окне на вид съедобна,
под стать светящимся хлебам,
во тьме ворочаясь загробно,
она тебе не по зубам.
И постоялец не выходит
из комнаты который год:
он в этом истину находит,
сравнив расходы и приход.
Лица его никто не помнит,
и лишь на вешалке кафтан,
его страданием наполнен,
напоминает, что он там.
Читать дальше