Чайки резвятся, играя,
Чуть замедляет свой ход
Будто плывущий из рая
Белый большой теплоход.
Нас провожает спокойный
Сквозь расслабляющий сон
Тихий родной колокольный
Чуть замирающий звон.
Будто для сердца микстура,
Снова меня исцеля,
В небе белела фигура
Белого монастыря.
г. Тюмень
Куда душа девается потом?
Где прячется? И под каким зонтом?
И почему не выскользнет на волю?
Где отбывает за провинность срок?
И теплится, как в печке уголек?
И сколько на нее свалилось боли?
Ее порыв был как источник чист,
И в толстом томе этот белый лист
Так ждал, чтоб, не испачкав, исписали.
По правде, по решенью, по судьбе.
Ей не хватало в этой пустоте,
Чтобы друг друга люди уважали.
Но кто-то, не умеющий писать,
Измял так грубо душу, как тетрадь,
Не пожалел и выкинул наружу.
Она лежит нагая у крыльца,
И, не имея кожи и лица,
Тихонько ждет того, кто очень нужен…
На моей невысокой крыше
Живет птица по кличке Выше.
Ее перья слегка атласны,
Ей мечты все мои подвластны.
Я кормлю птицу Выше волей,
Добавляя немного соли,
Как наестся – летит шальная,
Словно ищет ворота рая.
Я пою птицу Выше верой,
Она пьет и не знает меры,
Трель же птицы всегда чудесна,
Моей крыше давно известна.
Крыша знает, что жизнь без птицы
Полноценная не случится.
Заполняют пространство крыши
Птицы с кличкой призывной Выше.
«Черной ручкой писать по белому…»
Черной ручкой писать по белому,
Выводить из последних сил…
Я все сделаю, я все сделаю,
Что бы ты там ни попросил.
Холодает ночами. Простыни
Меня кутают, будто в снег.
Если б было все в жизни просто так,
Я б с тобой проживала век.
Иногда по судьбе назначенный
Просто сбился с пути в метель.
Я твоей теплотой охвачена,
Стерегу до утра постель.
Чертовщинки-слова выводятся,
Выливаются на листы.
Если люди и вправду сводятся —
Бог построит для нас мосты.
Писатель из Ростова-на-Дону. Дебютировала в 2020 году с подборной рассказов в Esquire. В 2021-м вошла в финал литературной премии «Лицей» со сборником «21 история о том, что умерли не все».
Как я побывал на своей могиле
Во мне живет душа маленькой девочки, убитой коровой. Помню свое двухлетнее тельце, южное жаркое лето смяло на полу ситцевое платьице. В трусишках, босая, по еще горячим от долгого дня порожкам, бегу во двор. Пишешь «бегу», на самом деле слово другое. В беге четкость, в движениях ребенка – расхлябанность кашки, несогласованность пюрешки, что-то от киселя. Хочешь мяч поймать – а он мимо рук, слишком быстрый, слишком круглый, а руки медленные, и все медленное. Бог с ним, недолго мне осталось бегать. Вперевалочку, слово, наверное, это. С кружкой, кружка у меня в ручках жестяная. С зайцем!
Отворяю калитку, проскальзываю в коровник, там тепло и знакомо. Корова – да как ее звали, Мура? – вернулась из стада, наелась травы, налилась выменем. Мама журит – да как меня звали, Маша? – из вымени журчит в ведро. Мать отворачивается, соседка, может, окликнула, петух кукарекнул, кот с бочка на бочок перекатился в сытости чердачка. Мама отворачивается, я подхожу к корове сзади. Последнее, что я слышу, – мычание и крик. Корова копытом в лоб.
Описания посмертия банальны. Я толком и не понял, что случилось, от суеты в коровнике ускользнул быстро. Двигался теперь легко, как скользкий. Веселился, хохотал, прошел сквозь стог сена, сквозь воду в речке. Скоро стемнело, вернулся. Лег к маме в кровать. А она – деревянная, только плачет. Деревья плачут? Березы весной, их слезы сладкие. Значит, мама – береза.
Кровать папы пустая. Старшей сестры тоже нет. Брат сидит на кушетке, держит голову руками. Кот на меня глядит, шипит, бросается. Брат поднимает взгляд и цыкает, кот не прекращает. Брат орет: «Брысь!», кот не уходит. Брат вышвыривает кота за шкирку, вот тебе раз, и никаких больше свидетелей.
На этом воспоминание обрывается, и в следующем кадре я четырехлетний мальчик Миша, отчаянно воюющий со шнурками. Миша я и сейчас, только постарше. А галиматья вся эта всплыла в отключке, в медитации. Однажды притащила на йогу подружка, потому что осознанность. А тут – это. Непереносимость лактозы у меня, оказывается, древняя, кармическая.
Читать дальше