Литературно-художественный журнал - Журнал «Юность» №09/2020

Город продрогший стынет
В пасмурной оболочке.
Папа мечтал о сыне,
А получилась дочка:
Девочка – белый бантик,
Розовые сапожки…
Дождик опять некстати
В зонтик стучит горошком.
Капли спешат остаться
В омуте луж бездонных…
Папа ведет на танцы
Юную примадонну.
Чешки надеть поможет,
Ловко закрутит кичку…
Дочь стала всех дороже,
Дочка – его частичка.
Пусть хмурый дождь пунктиром
Снова с небес закапал…
Девочка правит миром —
Миром в душе у папы.

Где-то там, где дома приникают к земле,
Где застывшее время ко всем безучастно,
Мне в наследство достался заросший участок
Да изба, прислоненная боком к ветле.
На облупленный шифер налипла листва,
Словно силясь прикрыть неухоженность дома.
И ветвей рукава, будто свыше ведомы,
Обнимают его по законам родства…
Опустевший давно – не приют, не очаг, —
Доживает свой век по-крестьянски покорно…
Здесь, из этой земли, силу черпали корни,
Но о них облетевшие листья молчат…
Лебеда и полынь – старожилы глуши.
Сотню верст прошагай – тишина бездорожья…
Здесь наследство мое: не от бабушки – божье.
А вокруг – ни души.

В две тысячи первом
Петя был дворник
с двумя выходными —
суббота и вторник.
По вторникам Петя
смотрел на крыши,
с которых падали
капли снега,
хорошо, что сегодня
дожил до обеда,
хорошо, когда сверху
тарелка неба.
В огромном городе
у Пети не было
никого, только
серые мыши
в подвалах Манежа,
и где-то повыше,
он носил им
в карманах
кусочки хлеба.
А по субботам
ходил на концерты,
по маленьким залам
мотал километры.
Арбат не любил
и Тверскую тоже,
бродил по дворам,
избегая прохожих.
Петя стоял
на обочине мира,
мир состоял
из отсутствия мира.
В две тысячи первом
Петя был первым
человеком в Москве,
что смотрел на небо,
и увидел там снег,
и поймал его ртом,
вдруг рассмеялся
кто-то, но кто?
Оглянулся в глаза,
видит —
шапка-ушанка
по лицу прочитал —
хулиганка.
Сумасшедшая,
с поезда cшедшая,
городская, больная
наконец-то живая!
В голове с тараканами,
но без мышей,
а Петя впервые
стоял в центре мира,
и мир состоял
из простых вещей.

Вот так живешь в пустом поселке,
в сосновой прячешься иголке,
а сверху примечаешь метки
верхом на старой табуретке.
Два раза в день проходит поезд,
и едут все вагоны порознь,
им вслед пускаешь кольца дыма,
жизнь тоже проезжает мимо.
А впрочем – это так прекрасно,
к ней оставаться безучастным,
поскольку для всеобщей бездны
мы все равны и бесполезны.
Пока поселок заметает,
фонарь на станции мигает,
бродячий пес из леса лает,
а снег летит, и он не тает.

Есть время, пока не придет электричка,
Москва – Шаховская – 6:23,
затертая станция, сверху табличка —
Манихино, Троицкая, Снегири.
Из тамбура лезет подвыпивший дядя
и тычет в лицо мне журнал «Крокодил»,
напротив огромная тетя в помаде,
сынок ее рядом, конечно, дебил.
Я сяду в вагон № 6 у окошка,
рассадой зажатая в самом углу,
пусть едет со мной молодая картошка
в две тысячи двадцать каком-то году,
картошку посадит в саду-огороде
какой-нибудь старенький дед-брадобрей,
и будет она в чистоте, на природе
расти без серьезных и взрослых людей.
Есть время, пока не придет электричка,
Москва – Шаховская уже на путях,
но всех безбилетных и бедных птичек
кондукторы высадят в Снегирях.