Мужчины из государственных учреждений предпочитают турецкую баню «Рудаш». Под византийским куполом они ловят в воде переменчивый солнечный луч, каждый час проникающий только сквозь одно из цветных стеклышек, вставленных в мрачный свод.
Отыскалось множество мест, куда Будапешт допустил меня, ничего не навязывая, но и не пряча. В маленькой кондитерской улыбалась любезная старушка, которая пекла пирожные еще при императоре Франце-Иосифе, и столь же приветлив был древний дядюшка, по сей день не снимающий со стены табачной лавчонки поминальный список клиентов, погибших в первую мировую войну.
Стало понятно, что в стремительном движении к новым ценностям Будапешт отнюдь не случайно обошел стороной и не сломал по пути и крошечное кафе с двумя столиками, и мелочную лавку в подворотне. У города были на то не только хозяйственные соображения. Он стремился сохранить стиль жизни, в котором коренится неповторимая расчетливая гуманность.
Вспоминаю суждение, высказанное еще в 1896 году авторами энциклопедии Брокгауза и Ефрона: «Во всей фигуре и выражении лица мадьярского крестьянина проглядывает чувство собственного достоинства и спокойствие, не позволяя даже и подозревать, какую буйную энергию способен он проявить во время возбуждения».
Это правда. Оговорку по части крестьянина можно отбросить: девяносто лет назад нация была преимущественно крестьянской. А спокойствие я видел; что же касается энергии, возбудимости и множества других свойств характера этих людей, то узнавание их постепенно превращалось в самое интригующее меня занятие.
Я благодарен Будапешту за то, что он ничего не утаивал. Восьмой по величине столичный город Европы, готовый спорить красотой с Парижем, он показывал необлицованные стены своих торцов и задворок.
В один прекрасный день наконец появилось солнце, и, словно по его приказу, маленькие цыганки принесли на проспект корзины с подснежниками. Они устроились в ногах у потускневших за зиму бронзовых королей и напевно предлагали купить за три форинта кусочек весны.
Весной пахло не так остро, как у меня дома, в Риге, когда в оттепель ветры из самых глубин моря несут сквозь прогалины в ледяных торосах живой запах водорослей и еще чего-то неповторимо свежего, от чего приходят в волнение и люди и птицы: В Будапеште февральское солнце начинает весело жарить землю, воздух становится томным и наполняет голубизной каждую щель в том скоплении сводов, башен и модернистской лепнины, которое составляет Белварош — старый Внутренний город на пештской стороне Дуная. Ты с удивлением видишь, что не так уж тесно зажата река между этим берегом и отвесными скалами Буды и бездонна синева неба за горой Геллерт, и парит над городом монумент Освобождения.
Осознаем ли мы, что в такой момент нас больше всего радует появление теней? Неделями в липкой мгле мир был бесформенным и тягучим. А тут четкие контуры, упругие грани, и вот уже белое отделилось от черного, и все обрело объем: барокко церквушек, вчера еще затерянных в серой массе многоэтажных домов, классические портики и колоннады, филигранный восточный орнамент романтических зданий.
Каждый камень звал присмотреться к нему и обещал сообщить нечто важное о характере людей, построивших этот город. Как весело пестрое разностилье, вроде бездумно нанизанное на стержни улиц, что бегут вдаль, чтобы оторваться от плоской равнины Пешта и взлететь на мосты, переброшенные через Дунай! Один из мостов — Мар-гит-хид — прихотливо изогнулся против течения и плечом приник к острову Маргит; второй — Ланцхид — Цепной — изящно повис на цепях между триумфальными арками могучих устоев, зг третий — мост Эржебет, опираясь только на берега, с непостижимой легкостью простерся над рекой тонким листом бетона. За мостами улицы карабкаются в горы, путаются в белокаменном кружеве Рыбацкого бастиона, упираются в твердыню крепостных стен Буды, в королевский замок и Цитадель, ушедшую в поднебесье. На самых высоких холмах Буды постройки стоят почти на полкилометра выше, чем в Пеште.
Говорят, что Дунай — источник гармонии Будапешта. Но река не подчиняет себе небо и камни. Ее изгиб ласков, но это лишь частица души города. В приземленности Пешта и парении будайских холмов такой разрыв, такая дисгармония, что даже могучий Дунай не способен примирить их. Сочетание столь близких и столь разительно непохожих берегов — это и есть Будапешт.
Небо над Будой отсвечивает глубокой зеленью садов; над Пештом оно было цвета фабричного дыма. В Буде над Королевским замком поют птицы, и у подножия горы Янош, за последней остановкой трамвая, дорожный знак предупреждает о косуле, что может выпрыгнуть из рощи. В Пеште ревут грузовики, и Анделфельдом — в переводе на русский «землей ангелов» — не без иронии когда-то назвали район крупнейших фабрик и пролетарских трущоб. Они объединились-то в один город всего немногим более ста лет назад, эти дунайские берега. Их дисгармония ошеломляет, но сколько в ней красоты!
Читать дальше
