Владимир Тормышов - Путеводитель неофита. Часть 3. Познание мира

– Ну и как мы его назовем? – Спросила меня мать.

– Странный вопрос, – ответил я, – конечно, Валеркой!

Мама больше не спрашивала меня ни о чем. Так моего брата стали звать просто и незатейливо.

Отцы у нас были разные, фамилии соответственно, тоже, но это совершенно не мешало нам обоим.

Брат вырос на моих руках. Он был послушным, улыбчивым ребенком, который как все дети временами шалил и баловался.

Я как старший брат и единственный воспитатель ему многое прощал. Прощал даже то, за что попадало мне.

Брат рос любимчиком в семье, и любили его за умение радоваться жизни и весело, озорно смеяться.

За его улыбку и смех ему можно было многое простить.

И его прощали. Прощали за все. Всегда. Хотя он особо и не шалил. Не больше чем остальные дети мы видели от него проказ. Даже меньше. И если у него проходила какая-то проказа, то он жаловался от души, и смех его был таким заразительным, что я смеялся всегда вместе с ним.

Смехотунчик так звала его мать.

Он оправдывал свое прозвище и был душой семьи.

Позже, когда он вырастет, то где бы он ни был, он был душой компании и коллектива. Где бы он ни был, если там был Валера, то люди умели отдыхать, улыбались и весело шутили.

Было в его смехе и улыбке что-то доброе и завораживающее.

Он сам это знал, и поэтому с возрастом, помудрев улыбался более закрыто, и как-то так сдержанно, и с некой долей извинения. Как бы улыбаясь и извиняясь, за то, что улыбка его может вызвать ответную улыбку у собеседников.

За это его все любили. Всегда. За добрую, открытую душу. И умение улыбаться так завораживающе, что все окружающие не могли удержаться от улыбки.

Когда он был совсем маленьким я его иногда вольно или невольно обижал.

Он был меньше, худее незащищеннее, и всегда было жалко, если так иногда случалось.

Обид он не держал почти никогда. Был добр просто невозможно. Иногда ему это мешало.

Как-то раз мне было семнадцать лет, а ему соответственно семь лет, мать дала мне «боевое задание» – накормить брата манной кашей.

Что может быть проще? Что?

Но брат уперся, не буду, есть я эту кашу и всё.

Я и уговорами и сказками, и по-плохому, и по-хорошему.

Он рот закрыл и всё.

А мне как на грех на свидание нужно идти. Час его кормил, уже время меня поджимает, а он все не ест и все. Хоть что ты с ним делай!

разозлился я на него.

– Ты понимаешь, – говорю, – меня девушка уже ждет. Я не могу опаздывать. Давай кушай, пожалуйста, братишка.

– Не буду, говорит, я есть эту кашу. Не нравится она мне. Я её уже сегодня ел.

– Брат, родной, меня мать из дома на свидание не выпустит, если я тебя не покормлю. Съешь ты эту кашу.

– Не хочу!!!

Озлился я на него. Идти уж надо. Опаздываю уже…

– не хочешь по-хорошему, будешь есть по-плохому.

– Не буду!!!

– Брат, я тебя предупредил. Кашу если не будешь есть, она вся будет у тебя за шиворотом.

– Не хочу я эту кашу!!!

тут уж терпение моё лопнуло. Каюсь, взял я ложку и несколько ложек каши положил ему за шиворот.

Каша была теплая, но липкая, и совершенно неприятная по ощущениям. Сволочь я был последняя после этого. Но тогда эмоции взяли верх.

– Ну что, – говорю – будешь есть? Или вся каша окажется у тебя за шиворотом?

И пока брат не успел опомниться, я быстро скормил ему всю эту несчастную манку. Потом умыл его. А самому стыдно, хоть плачь.

Слезы из глаз катятся, к горлу комок…

По-щенячьи он так жалобно на меня посмотрел…

Так мне его тогда было жалко.

Знал я, что был не прав. Но поступок уже был свершенным.

Эту обиду брат не забыл на меня до самой своей смерти. Хотя и просил я прощение за эту обиду, но на душе до сих пор гадко.

Часто мы совершаем необдуманные поступки, за которые позже горько раскаиваемся.

и все наши просьбы о прощения и мольбы простить наши грехи совершенно не в счет.

Дело сделано, судьба записала поступок в твой реестр дел, и от этого никуда не уйдешь, чтобы ты потом не говорил и как бы ты себя сам не оправдывал.

Тебе может быть мучительно больно потом, и стыдно…

Но, увы, ты уже ничего не можешь изменить.

Брат хорошо учился в школе. Он был всегда примером для сверстников. Причем, та теплота, и доброта, что лучилась от него, невольно передавалась и его друзьям.

Он умел прощать.

И лишь в душе своей он не всегда был счастлив, про что, впрочем, предпочитал молчать.

Сверстники его любили. Меня всегда это поражало в нем. Он мог ничего не делать, просто улыбнуться чисто и открыто, и его любили и уважали за эту его доброту и открытость.