Елена Хаецкая - Как писать книги

Однако вернемся к запятой. Без запятой фраза прозвучит достаточно буднично. Запятая придаст ей мощную укоризну: «вы, директор завода, — и не знаете!..» Ай-яй-яй! Вы должны все знать, ибо вы — директор! Почти Бэтмен. Выговор вам по партийной линии.

У меня был такой, довольно сомнительный случай. Некий персонаж по имени Маликарне задолжал денег своей квартирной хозяйке. И вот она прижимает его на лестнице и кричит: «Попался! Маликарне!» Понятно, что два восклицательных знака передают море эмоций, в котором тонет квартирная хозяйка. Но потом я решила, что это не очень принципиально, что не такие уж у нее и сильные эмоции, и первый восклицательный знак убрала. «Попался Маликарне!» — так достаточно. Однако это было моим личным, авторским решением, и я приняла его добровольно и по здравом размышлении. Редактор же мог поставить какой угодно знак препинания, например, запятую: «Попался, Маликарне!» — в таком виде имя превращается в обращение, а это, в свою очередь, создает достаточно дружескую интонацию. Когда мы называем кого-то по имени, мы делаем это ради сближения с человеком. Для нас важно, кто нас называет по имени, какое имя для этого использует — уменьшительное, имя-отчество и т. п. Обращение к должнику по имени в устах хозяйки означает, что она готова Маликарне простить. Если же ее реплика — просто констатация факта («Попался Маликарне!») — значит, она злорадствует, совсем другая интонация. Инверсия (правильно, точнее, нейтрально было бы сказать: «Маликарне попался») — сигнал разговорной речи и близости второго персонажа. Фраза «Маликарне попался» означала бы, что Маликарне этой фразы не слышит — абсолютно нейтральная фраза показывает, что дистанция между хозяйкой и Маликарне достаточно большая, что она смотрит на него издалека, из окна, например, и он никак не участвует в хозяйкиной ситуации.

Еще раз повторю, если вы, автор, запятых и тире сами не расставите, где сочтете нужным, — их расставит за вас злой корректор. Ну или слишком ответственный (и злой) редактор. Но они не станут вникать в интонационный рисунок фразы, им не за это платят их маленькую зарплату.

Да, автор, в общем-то, не обязан знать всякие тонкости, вроде «постановки запятых при детерминанте», это уж действительно пусть разбирается корректор. Но если автор позволяет себе разделять запятой подлежащее и сказуемое, если он не знает, что «будто бы» не пишется через дефис — нигде и никогда, если ему лень посмотреть правописание слова «ингредиент», если он не видит разницы между «чтобы» («чтобы помнили») и «что бы» («что бы ни случилось»), если он забыл, что причастные и деепричастные обороты выделяются запятыми, что после точки слово пишется с большой буквы, а после реплики персонажа ставится запятая, — значит, этот человек относится к своему тексту небрежно. Если вы льете реактив мимо пробирки, ваш химический опыт будет некорректным. Если вы пишете, пренебрегая элементарными правилами правописания и пунктуации, — значит, никакого стиля от вас ожидать не приходится. Нет внутри чувства стиля, не постукивает волшебный барабанчик, и нота «ля» в камертоне не поет; сплошная глухота.

С помощью одного только синтаксиса можно сделать текст интересным, необычным, ярким.

«Творцы», которые «выше» синтаксиса, — жалкие дилетанты, даже не подозревающие о том, сколько возможностей они упускают. Свобода творчества начинается сразу же после того, как вы овладели ремеслом. Мгновенно. Ждет прямо за порогом, как Прекрасная Дама. Но если вы ремеслом не владеете, то пройдете мимо нее и даже не заметите.

Мне приходилось много работать с редакторами. Очень разными. Некоторые ненавидели писателей (сейчас я понимаю, что не без оснований). Другие были буквоедами и занудами. Третьи меняли «хохрики» на «бобрики», видя в том какой-то особенный смысл. И так далее. И со всеми я грызлась.

В молодые мои годы я была очень ревнивым и въедливым автором. Я писала, как считала нужным. Злоупотребляла «авторской пунктуацией». Манипулировала словами. Любила навертеть фразу подлиннее. В издательствах меня отчаянно редактировали. Я приходила посмотреть — что там сделали с моим текстом. Кричала, что «изуродовали», «изувечили», «исказили неповторимый замысел», «надругались над гениальным творением». Скандалила. Дралась за каждое слово. Далеко не всегда, кстати, была при этом права.

И вот однажды тертый калач и битый волк от редактуры, Максим Стерлигов, не поленился потратить на меня несколько часов. Он приходил с исправленной им рукописью моего романа «Ульфила» (а «Ульфилу» я переписывала четыре раза, некоторые куски — до шести раз, причем всегда от руки, поэтому считала роман совершенством). Садился, брал карандаш и стирательную резинку. И разбирал со мной каждую свою поправку, объясняя, почему он здесь считает правильным сказать так, а тут — вот эдак. Я задавала вопросы, сопротивлялась, спорила, отстаивала свою позицию, иногда меня даже трясло от раздражения и злости. Он не сердился, не втолковывал мне с высокомерным видом, что, мол, здесь должно быть так-то с исторической точки зрения (время от времени мне приходилось отбивать атаки людей несведущих, но чрезвычайно напористых, которые пытались «уличать» меня в неточностях). Он просто слушал и снова объяснял.