В.В. Розанов. Семейный вопрос в России. Том I

Господь сотрет препирающихся с Ним. Он будет судить концы земли , и даст крепость царю Своему и вознесет рог помазанника Своего ".

Царств I, 2

И спросил Давид посланного: "Благополучен ли отрок Авессалом?" Он ответил: "Да будет с врагами господина моего, царя, то же, что постигло отрока".

И смутился царь, и пошел в горницу над воротами, и плакал, и когда шел, говорил так: "Сын мой, Авессалом! сын мой, сын мой Авессалом! о, кто дал бы мне умереть вместо тебя, Авессалом, сын мой, сын мой!"

Царств II, 18

...И говорил Давид, поспешая: "Боже! разрушь совет Ахитофела!.."

Царств II, 15

Семья никогда не делалась у нас предметом философского исследования, оставаясь темой богатого художественного (беллетристического) воспроизведения, поэтического восхищения, наконец, - шуток, пародий и чем дальше - тем больше переходя в пищу последних. Таково явное, en face, к ней отношение. Позади, в темном фоне, стоит странное к ней недоброжелательство ли или недоверие, сомнение о ее силах и плоде: женщина - это "причина греха человеческого", внимание к ней - недоброкачественно, любовь - обольстительное и тем более опасное ощущение, сладкий яд "искушения"; дети, плод сближения, уже с самого рождения - осуждены. И только молитва очистительная над роженицею смывает, очищает грех появления человека на земле. При этом мало замечается следующее. В то время, как наши радости "en face" семьи самое большее если доставляют удовольствие чтения семейным людям, - печальный и унылый на нее взгляд из-за спины, будучи менее видимым, видимым только в немногие минуты начала семьи (заключение брака) или окончания ее (развод), в сущности, кратким и веским своим суждением определяет ее судьбы, течение, всю нормировку. Удивляться ли, что ноты уныния, прозвучавшие au fond (в основе (фр.)) явления, в самом его начале, отдают унынием потом и до последних уголков семьи. Счастлива та семья, которая по свойствам мужа и жены, по удаче - ибо непогрешительное предвидение тут невозможно - их взаимного сложения , вышла счастлива. Она нежится в парах собственного благоухания. Я повторяю - "собственного": это необходимо. Но горе, если ее постигла судьба Улисса после Трои, - бури, лукавство, случайности, препятствия, - живые обстоятельства всего живого. Тогда унылый голос из-за спины выдвигается во весь рост. Он звучит "отходную": люди погибли, и навсегда, люди, иногда в обеих сторонах здоровые и нравственные (см. в I томе, письма г. Геннадия Ел-ва), иногда порочные, но только в одной стороне, при цветущем нравственном здоровье другой (см. поразительное письмо Анны С-н). Об них - нет суждения. В их судьбу - нет вглядыванья. Несчастные получают судьбу "утопленника" в стихотворении Пушкина:

И от берега крутого

Оттолкнул его веслом...

И мертвец наш поплыл снова

За могилой и крестом.

Судьба эта ужасна. И поразительнее всего, что само общество как будто стало на защиту своей темницы. Увы, поэзия и беллетристика пела прекрасное. Но едва случалось несчастие, как вся сила любви к прекрасному обрушивалась, преобразившись в черную ненависть, именно на тонущий-то корабль:

И от берега крутого

Оттолкнем его веслом, -

Пусть плывет мертвец тот снова

За могилой и крестом.

Позволяю себе маленькую переделку стиха Пушкина, потому что уж очень хорошо он выражает положение вещей. Здоровые на берегу всею силою своего здоровья и всею цепкостью за здоровье ненавидят "утопленника" семейного положения, в каком-то ослеплении не замечая, что он входит и останется необходимою составною цифрою в итоге общего благополучия, в картине нравов страны. Далее. В психологию внутреннюю таких семей никто не вглядывался, по крайней мере деловым образом . Напрасно высшие живописцы, как Тургенев в "Дворянском гнезде" и Толстой в "Анне Карениной", показывали, что не все здесь мертво, что собственно "потонувшая" пара состоит из мертвеца и из живого, которого мертвец зажал в объятьях. Сама ошибка Толстого, бросившего несчастную Анну под поезд, при всем авторском сознании даров ее души, ее прямодушия, честности, ума -лучше всего иллюстрирует странный и темный фанатизм общества против несчастных семей. Даже гений впадал в безумный бред, видя здесь не бедствие, в которое надо вдуматься и ему помочь, а - зло, которое он ненавидел и в тайне души именовал "беспутством". Анна, видите ли, "чувственна", как будто сам Толстой, дитя-Толстой, 72 года назад не явился из чувственного акта. "Мне отмщение и Аз воздам" - будто бы слова эти звучат от Бога за преданность и последование людей Его же заповеданию: "Вкусите всех плодов земных, раститесь , множитесь; наполните землю" (Быт. I), т. е. "огласите ее криками радости бытия своего и согрейте нежностью и ласкою друг к другу". Да, это поразительно, что два величайшие произведения благородной литературы русской, "Евгений Онегин" и "Анна Каренина", посвящены апофеозу бесплодной семьи и - муке, страдальчеству в семье. "Мне отмщение и Аз воздам" - слова, которые я отнес бы к не-рождающим, бесплодным, - печально прозвучали у великого старца с духовно-скопческой тенденцией, которая после "Анны Карениной" еще сильнее зазвучит в "Смерти Ивана Ильича" (чувство его отвращения к жене и дочери) и, наконец, станет "единым на потребу" в "Крейцеровой сонате". Любовь как любование , как привет и ласка, обоих согревающая, - это грех; "тело и дух телесности - не чисты". Тогда мы, глядя на уклонение даже гениев, даже протестующих относительно всего другого, с ужасом догадываемся, что унылый голос из-за спины, звучащий редко, но фундаментально о похоронах семьи, пропитал все фибры европейского духа. Победить эту мысль невероятно трудно. Проходят годы размышления, пока наконец ум, вертящийся как белка в колесе, хватается в своем роде за ньютоновское яблоко. Это - соображение: "Да с кем же в конце концов союзит унылый дух?" Лизу Калитину он погубил, Лаврецкого - также, Анну - тоже; но нет ли такого, кому бы он помог и обеспечил в пользовании всеми выгодами захваченного положения? Конечно, - это русская параллель Марты, подруги Гретхен, с которою, вы помните, прохаживается и любезничает Мефистофель. Унылый дух есть ужасный каламбурист и весельчак, и, в то время как поет панихиду Лизе Калитиной, он пьет за здравие m-me Лаврецкой и ее парижских и петербургских обожателей. Он ее не только не ведет в монастырь, но укрепляет за ней все земли Лаврецкого, его честное имя, возможную пенсию, - делает ее важною дамою и записывает в родословные книги как "столбовую дворянку", добродетельную не менее, чем Рахиль и Сарра. Я говорю, что догадка эта - ньютоновское яблоко. Ибо кто же бы мог подумать, что творец "Анны Карениной" запутался в тенетах "черного пуделя", он же Мефистофель, которому нисколько не обязательно ходить по земле в красной мантилье и в блеске пламени, но он может преспокойно переодеться в подрясник того бурсака, который, по Гоголю ("Сорочинская ярмарка"), перелезал через забор к своей возлюбленной Солохе. Таким образом, с распутыванием семейных узлов, именно с размышлением, отчего в Европе все так трудно в семье, около семьи, по поводу семьи, - мы входим в завязь глубочайших философских проблем. И вопрос практический становится религиозным и метафизическим, - который тем интереснее делается, содержательнее, тем сильнее волнует, чем зорче и долее мы к нему приглядываемся...