Анна Исакова - Мой Израиль

Больница, в которой врачи свободны думать, что хотят, могут голосовать, как хотят, и лечить всех израильтян, не интересуясь, являются ли они членами «Гистадрута», создавалась Шибой в оставленных мандатными английскими войсками бараках военного лагеря на Холме Шомера (Тель-а-Шомер) одновременно с медицинской службой в армии. Нет ничего удивительного в том, что их судьбы переплелись.

Военврачи проходили подготовку в больнице Шибы. Основные должности в медицинской службе армии распределялись Шибой, и в первую очередь — среди его воспитанников, бывших одновременно тель-а-шомеровцами. В этой среде решались также основные медицинские вопросы армии, а потому нет ничего удивительного в том, что больница «Тель-а-Шомер» еще и в мою бытность ординатором считалась военным госпиталем.

Больница была наполнена врачами, то и дело менявшими белые халаты на воинскую форму. Их знали, к ним относились с особым уважением. В день перед вылетом наших бравых парней в Энтеббе для освобождения заложников сразу двое таких ребят подкатились ко мне с просьбой подменить их на дежурстве. Было не принято отказывать в такой просьбе, хотя военврачи нередко врали гражданским, отпрашиваясь ради простенького свиданьица, а не геройского подвига. Но в тот день крики заложников звенели у всех в ушах. И хотя до царства изувера Иди Амина было не рукой подать, все мы почему-то были уверены, что наши парни полетят туда и спасут наших людей.

Военный характер моей больницы открылся мне в Войну Йом Кипура. Но к Шибе эта история не имеет прямого отношения. Или имеет. Говорили, что вертолетную площадку для приема раненых солдат запланировал еще он сам.

Так мы стали единственным госпиталем в стране, у которого была площадка для посадки вертолетов. И больница так срослась с армией потому, что у них оказался общий папа, который ушел из армии в Минздрав строить здравоохранение страны. Рассказывали, что должность директора министерства ему не нравилась потому, что заседать приходилось слишком часто и слишком долго.

Больничная мифология пропустила период директорства в здравоохранении без внимания. Никаких баек об этом периоде жизни героя я не слышала. Возможно, сама больница, ее наличие и существование и есть легенда этого периода. Не стань Шиба главой израильского здравоохранения, нипочем не стали бы власти затевать больницу, которая в том месте и в то время была совершенно не нужна. Людей в государстве было немного, а больниц сколько угодно. Вернее, больниц было много в одних местах и совсем не было в других, но вокруг Тель-а-Шомера их набиралось аж шесть или семь. Тот факт, что Хаим Шиба хочет построить себе больницу, чтобы не иметь частной практики, но не по приказу, а по личному выбору, не мог служить аргументом. Не те были времена.

Шибу обвиняли потом во всех возможных грехах. Главным считался грех самостийности. Мол, сам не признавал над собой ничьей человеческой власти, да еще наполнил больницу такими же анархистами. В этом было много правды. Про Шибу не скажу, я с ним встретиться не успела. Зато каждому тогдашнему заведующему отделением можно было вполне налепить на грудь звезду шерифа. Указаний, спущенных сверху, не выполнял никто. А порядок в больнице был железный. И держался он именем покойного Шибы, хотя при жизни легендарного главврача добрая половина старших врачей с ним разругалась и даже не здоровалась. Дух этот бродил по больнице долго. Никто не помнит, когда он испарился, но все старые «тель-а-шомеровцы» сейчас согласны с тем, что больше его не ощущают.

Биограф Давида Бен-Гуриона, Михаэль Бар-Зохар, считающийся весьма авторитетным знатоком, утверждает, что Старик, как называли создателя Государства Израиль, пролежал в отдельной палате две недели, после чего умер. «Большую часть времени он был в полном сознании, — пишет Бар-Зохар в книге, которая так и называется „Бен-Гурион“ („Библиотека Алия“, 1985). — Белая кровать, одиночество отдельной палаты. Кровоизлияние вызвало частичный паралич, и Бен-Гурион не мог говорить. Он пожимал руки посетителям, всматривался в них своими умными глазами. Взгляд их не был ни беспомощным, ни отчаянным. Было в нем какое-то спокойствие, но без умиротворенности и покорности».

Я была палатным врачом. Одноместная палата, о которой идет речь, была под моим присмотром. Но при мне ее обитатель в сознание ни разу не приходил. А если бы это случилось в мое отсутствие, мне должны были сообщить об этом, где бы я ни находилась. Я же должна была немедленно сообщить о событии личному врачу Бен-Гуриона. Только сообщать было нечего. Старик лежал в глубокой коме, вызванной инсультом. Пожимать руки он не мог физически. Правда, однажды во время обхода кто-то сказал: «Бен-Гурион, арабы возле Беэр-Шевы. Что делать?» Кончалась Война Судного дня. Но арабских войск не было под Беэр-Шевой и в ее начале. Шутовство спрашивающего было неуместно по отношению к знаменитому пациенту, но оно снимало напряжение. Некоторые в толпе врачей, медсестер и стажеров, окружавших кровать, криво улыбнулись. Другие раздраженно свели брови на переносице. В это время один из врачей, проверявших пульс, опустил безжизненную руку Старика, и рука скатилась по одеялу. Назавтра я прочитала в одной из газет: «На вопрос, что делать с арабами в Синае, Бен-Гурион показал рукой — гнать!» Я думаю, не одному Бар-Зохару хотелось верить в то, что мощный прожектор разума, благодаря которому еврейское государство было создано не в мечтах и не на бумаге, а наяву, погас.