Дмитрий Быков - Календарь. Разговоры о главном

Мне кажется, оснований для идеологического ригоризма сегодня нет ни у кого — да, пожалуй, и никогда не было. «Ведь и у самого божественного Павла встречаются слова, которые кажутся противоречивыми», — напоминает Эразм. Скажем, когда оппозиция исторгает из своих рядов инакомыслящую (и тут же начинает кричать об ее продажности), или статья инакомыслящего о ветеранах становится поводом для пикетов и чуть ли не для увольнения Эллы Памфиловой (хотя инакомыслящий тоже ветеран — диссидентского движения и психушки), или две оппозиционных партии никак не могут договориться о формулировках и единым фронтом пойти на выборы — это те же мертвые умствования, против которых выступил Эразм, а человеческие качества своих оппонентов мы почему-то упорно игнорируем, предпочитая объединиться с дураком и трусом, повторяющим наши слова, нежели с мудрым храбрецом, смотрящим на вещи иначе.

Вся штука в том, что Россия сегодня нуждается как раз во внеидеологических, простейших преобразованиях: примат информации над пропагандой, честные выборы, государственная забота о безработных, больных и старых, независимые суды и общественный контроль за ними, вертикальная мобильность, общественная дискуссия, стимулирование среднего бизнеса — что тут мудреного? В этом сходятся левые и правые, безумно политизированные и безнадежно аполитичные. Жить по-человечески — не значит жить либерально или консервативно; это значит меньше врать, не искать повсюду врагов и смотреть на несовершенную человеческую природу с мудрой усмешкой гуманиста Эразма Роттердамского. Тогда не будет и зверства, которым мы умеем обставить самое мирное начинание, хоть разведение помидоров. А от зверства ничего хорошего не получается. Писал же Эразм: «Дух святой снизошел на Христа в виде голубя, а не в виде коршуна».

13 ноября 354 года, родился величайший писатель христианской эпохи Августин Аврелий, достигнув сорокалетия, он приступил к работе над тринадцатью книгами своей «Исповеди», которую и закончил четыре года спустя.

Философские воззрения Бл. Августина, его полемика с христианскими ересями, в особенности с манихеями и пелагианами, его представления о времени и пространстве и даже его теодицея — героическая попытка представить зло «недостаточным добром» — остаются достоянием историков философии и вряд ли взволнуют сегодняшнего читателя. Случай Августина чем-то похож на случай, простите за аналогию, Черчилля, считавшегося величайшим политиком XX века, а Нобеля получившего за литературу. Бл. Августин был гениальным прозаиком, автором самого убедительного свидетельства о пути интеллектуала к Богу, о том, как душа описывает неизбежный для всякого круг: начинает с детских, интуитивно усвоенных правил, страстно сомневается в них, яростно отрицает — и возвращается к тому же самому на новом витке, пройдя искусы интеллекта и плоти, холодного умствования и угождения телу. Все попытки достичь благодати в общедоступных наслаждениях заканчиваются разочарованием, умственные изыски и абстрактные построения — отчаянием; никто точнее Августина не описал феномен депрессии, когда отвращение к жизни сочетается со страхом смерти (кн. 4, гл. 6).

Августин открыл изумительно простой, непосредственный и горячий стиль диалога с Богом, диалога совершенно на равных, что проистекает из особенностей его весьма уважительного взгляда на человека, как-никак истина постижима: «Им показалось вероятным, что истину найти нельзя, а мне кажется вероятным, что можно», — смиренно и без иронии замечает он в сочинении «Против академиков». Значит, возможен и диалог на общем языке, без излишнего самоуничижения — как же мне, малому и грешному, понять тебя, столь великого, и т. д. Весь знаменитый зачин «Исповеди» — возможно ли мне, такому-сякому, — как раз приводит к удивительно обаятельному выводу: возможно. На то и законы твои, чтобы я их понимал, на то и творение, чтобы свидетельствовать о Творце, — и потому диалог Августина с Богом настолько лишен самоуничижения и подобострастия, настолько местами забытовлен: «Я написал две-три книги о красоте и целесообразности, — Боже, ты знаешь, а у меня они затерялись, не знаю как». То есть посмотри там у себя, где все учитывается, а я куда-то их запропастил, подумаешь, двумя книгами меньше, двумя больше. Вот за эту интонацию, определившую, не шутя, всю гуманистическую традицию мировой словесности, он и заслуживает названия величайшего из писателей — ибо это не меньшая заслуга, чем описание пути к Богу, общего практически для всех, хотя индивидуализированного в драгоценных частностях.