Виктор Ардов - Этюды к портретам

Юрий Карлович сделался легендарной фигурой еще при Жизни. Самая внешность его — неповторимая и воистину поэтическая — привлекала внимание. Невысокий худощавый человек с короткой шеей и головой, откинутой назад, с глазами, о которых надо говорить подробно.

Когда-то все, кому приходилось встречаться со Львом Толстым, отмечали его светлые пронзительные, казавшиеся Даже злыми глаза. Мне рассказывал наш замечательный скульптор-анималист И. С. Ефимов: Анна Голубкина вернулась из Ясной Поляны, куда она ездила лепить Толстого. Ефимов спросил свою приятельницу и коллегу: каким она нашла великого писателя? Голубкина ответила неожиданно и кратко:

— Волк он — вот кто! У него глаза волчьи!

(Точно такое же определение, сделанное графиней Олсуфьевой, приводит И. А. Бунин.)

Наверное, людям, привыкшим к общим местам и запомнившим раз и навсегда, что Толстой — «благостный старец», покажется непонятным это утверждение талантливой художницы. А между тем гений Толстого и должен был выражаться в беспощадно остром, всепроникающем взоре.

Олешу нельзя было назвать волком. Но глаза у него были лесные. Знаете — такие светлые-светлые, даже зрачки кажутся светлее белков. И что-то в них мерцает вольное, независимое, как у лесного зверя, который никогда не станет ручным. Постоянно проходит в глазах непонятная, особая, сказал бы я, смена мыслей и чувств, иронии и пафоса. И это все — для себя. «Выход» эмоций и мыслей для нас, для собеседников и зрителей (а Олешу всегда рассматривали люди как некое чудо и глазели на него — на этого неповторимого человека), «выход» — гораздо меньше того, что ощущает, думает, переживает поэт… Да оно и естественно: разве мог Олеша делиться со всеми тем, что возникало в нем? Сколько народу вообще способно понимать и чувствовать, как он?.. И как-то он был удивительно щедр в общении с людьми. Я не знаю литератора или художника, артиста или ученого, столь искреннего, словоохотливого, демократического, как Юрий Карлович. В нем это сочеталось с поразительным тактом. Если Олеша не хотел быть сию минуту злым и беспощадным по какой-либо причине (а причин на это хватало хотя бы потому, что толстошкурых личностей, оскорбляющих поэта одним своим присутствием, людишек, которые даже не замечают собственной грубости, — таких всюду мы найдем в избытке), то его деликатность и доброжелательность не имели себе равных.

Повторяю, злыми глаза Олеши никогда не были. То были глаза лесного вольного зверя. Неприрученного. Непокорного и не принявшего мелкие нормы повседневности «к руководству».

Кукрыниксы в шарже на Юрия Карловича в начале тридцатых годов очень хорошо передали взгляд поэта. Они просто так и нарисовали на своем листе: радужная оболочка— белая (то есть не затемненная ничем бумага), а белки— серые, окрашены чуть-чуть углем. И вольную грацию фигуры, его легкий, полетный жест передали художники в этом рисунке.

Вообще он был похож только на самого себя во всех проявлениях своих и во всех чертах. И чувствовался в нем дух талантливого польского народа. Откровенная и зажигательная романтичность окрашивала и творчество и жизнь поэта.

У Юрия Карловича эти качества безмерно обогащены всем строем русской литературы, которую он, разумеется, знал и понимал поразительно: глубоко, широко и своеобразно. Не случайно, например, Театр Вахтангова именно Олеше заказал инсценировку «Идиота» Достоевского. В этой пьесе недостаточно было честно переписать в виде реплик персонажей диалоги оригинала или мысли автора. Требовалось проникновение в дух и строй великого произведения. И притом наряду с тонкой точностью (извините за неуклюжее сопоставление двух этих слов) желательна была еще и законченная изящность мысли и слога, которая не противоречила бы замыслам гения, а, наоборот, выражала бы их эффектнее, чем то возможно в прозе. Сцена есть сцена. И даже от Достоевского и Толстого она требует специфической стройности в новом построении сюжета. А если речь идет о романе, которому сам автор не придал драматургическую форму, литературное дарование инсценировщика обретает огромное значение. И правильно поступили вахтанговцы, привлекая к сценической интерпретации сложного и знаменитого создания великого писателя именно Олешу. Он полностью оправдал надежды театра.

Оценка литературных трудов Олеши не входит в задачу моих заметок о нем. Но этот писатель больше, чем многие из его собратьев по перу, был органически единым индивидуумом и в своем творчестве, и в быту. Потому-то мне пришлось заговорить о сочинениях Олеши.