Петр Люкимсон - На кухне моей бабушки - еврейская поваренная книга

А сидя в тель-авивском «домжуре», Юрий Давыдович увлеченно вспоминал годы своей молодости, учебу в литинституте, очень интересно размышлял о путях развития русской поэзии. И, само собой, мы просто не могли в этом разговоре не затронуть еврейскую тему. Напомнив о том, что в последние десятилетия жизни эта тема стала едва ли не основной в творчестве Бориса Слуцкого, я спросил Левитанского, почему она совершенно не звучит в его творчестве. И что, собственно говоря, он чувствует, оказавшись в Израиле, на земле своих предков? Неужели в нем ни разу за все эти дни не шевельнулось желание остаться здесь навсегда?!

В ответ Левитанский признался, что в первые дни пребывания в Израиле, когда его возили по улочкам Иерусалима, он и в самом деле постоянно прислушивался к самому себе, пытаясь услышать пресловутый «голос крови». Но все было тщетно: «голос крови» в нем упорно молчал, и он так и не почувствовал Израиль своей страной.

– Наверное, у Слуцкого это все было бы иначе, – заметил я в ответ. – И Слуцкий, доживи он до наших дней, сейчас жил бы в Израиле.

– Не думаю, – ответил Левитанский. – Да, еврейская тема и в самом деле очень много значила для Бори, но ведь одновременно он беззаветно любил Россию, русскую культуру и был связан с ней миллионами нитей. В нем это отлично совмещалось. Впрочем, он сам лучше всего сказал об этом совмещении в таких стихах, как «На русскую землю права невелики, но русское небо никто у меня не отнимет…» и «Романы из школьной программы – на ваших страницах гощу…» Нет, покинуть навсегда Россию для Слуцкого было бы немыслимо!

Юрий Давыдович отпил из чашки категорически запрещенный ему врачами крепкий-крепкий кофе, помолчал и вдруг продолжил:

– Впрочем, ничего удивительного в том, что во мне молчит «голос крови», наверное, нет. Мы ведь очень долго жили в стране, в которой нас всех превратили в Маугли – людей без рода и племени, без своих корней. А какой голос крови может звучать в Маугли?! И все же… И все же я бы не стал вот так категорически говорить о том, что в моих стихах никогда не звучала еврейская тема. В конце концов, она должна была как-то прорываться – хотя бы на уровне подсознания…

Признаюсь, в течение нескольких недель после этого разговора я вновь и вновь просматривал зачитанный мной до дыр и давно уже заученный почти наизусть томик стихов Левитанского и никак не мог найти те стихи, в которых у него бы прорвалась еврейская тема – «хотя бы на уровне подсознания». И лишь когда из Москвы пришло горькое известие об его скоропостижной смерти, я вдруг понял (или, по меньшей мере, надеюсь, что понял), о каком именно стихотворении идет речь. Оставалось только удивляться тому, как я мог не понимать этого раньше, – ну, конечно, о «Сне об уходящем поезде»:

В сущности, все мы вольно или невольно оторвались от своего еврейского «поезда», отстали от него и стали жить так, как будто ничего особенного не произошло, что он не очень нам и нужен. Но рано или поздно что-то подкатывало к горлу, и вот тогда мы начинали вдруг чувствовать какую-то неясную тоску – по шумному еврейскому застолью, по страстной беседе о Торе в никогда не посещаемой нами синагоге, по жарким спорам в никогда не виданных нами иешивах…

Впрочем, точнее, чем сказал Левитанский, об этом чувстве и вправду не скажешь:

Я писал эту книгу в надежде, что она поможет прочитавшим ее евреям «догнать свой поезд», вернуться к самим себе из тех джунглей, в которые нас совсем не по нашей вине и не по нашей воле забросила судьба.

И время от времени, вспоминая тот давний свой разговор с великим поэтом, я вновь не могу не удивиться точности его метафоры – мы действительно выросли и жили в стране, в которой нас всех – евреев, русских, украинцев, армян, азербайджанцев и т. д. – пытались превратить в Маугли, делали все, чтобы мы отдалились от своих национальных корней и своей национальной культуры, превратившись в некую безликую «новую историческую общность» под названием «советский народ».