Владимир Лермонтов - Дельфания

Она находилась в небольшом деревянном сарае, на земляном полу, в углу лежала сухая трава, пахло навозом. У одной стены стоял лежак, какие берут напрокат отдыхающие на море. Он лежал на двух ящиках из-под вина. Мария встала с земли и села на лежак. Из щелей в стенах просачивался свет. Наверное, сейчас утро, подумала она. Ведь за время ее исчезновения с поезда она потеряла ориентацию во времени, впрочем, и в пространстве, ибо даже и не могла представить, где она находится. Она прислушивалась к звукам извне. Дул ветер, доносился лай собак, где-то рядом кричали индюки, иногда горланил петух.

Где я? Что со мной? Что сделают со мной те люди, которые похитили меня? Зачем я им нужна? Такие вопросы, как острое лезвие, разрезали ее существо, и она содрогалась от догадок, которые наконец стали посещать ее. Это было столь несуразно и ошеломляюще, что невозможно себе представить. Это она видела только по телевизору и слышала только по радио, и теперь это коснулось ее. Она гнала от себя дурные предчувствия, но все факты говорили в пользу ужасной догадки, которая вскоре подтвердилась. Через сутки дверь отворилась, и в глаза ударил свет, Мария зажмурилась. Кто-то вошел. Когда она присмотрелась, то увидела двух нерусских мужчин и старуху. Оба были высокого роста, худощавы, волосы и бороды спутаны, пред ней предстали темные, мрачные и обветренные лица. Старуха была одета в массу старого тряпья, сгорбленная, опиралась на клюку. Мужчины не говорили по-русски, и старуха исполняла роль переводчицы. Они что-то громко восклицали и смотрели в глаза Марии. Ей казалось, что из их глаз извергался поток гнева и злости. Когда мужчины приутихли после пятиминутного выступления, старуха дала Марии фанерку, тетрадный лист, ручку и конверт.

— Пищи своем родственникам, — прокаркала старуха.

— Что писать? — спросила Мария и не узнала свой охрипший, сухой голос.

— Что пищать? Что пищать! — закипела старуха и подняла клюку, будто собралась ударить Марию. — Пищи викуп дают бистро.

— Какой выкуп? — спросила Мария и внутри у нее все похолодело.

— Сто тисяч долляров, — сказала старуха, и мужчины при этих словах оживились, закивали головами, и глаза их заискрились алчностью.

— Мьесяц! — сказала старуха и сунула кривой палец прямо в лицо Марии. — Инче умрьешь!

И вновь мужчины закивали головами и повторяли за старухой: «Умрьешь!».

Видимо, для того чтобы у Марии не было никаких сомнений в том, что они исполнят свои намерения, один мужчина достал большой нож, который сверкнул в лучах солнца, попадавших в сарай, и ткнул ее в живот. Мария вскрикйула, ребеночек внутри ее встрепенулся. Из глаз ее брызнули слезы, и она стала кивать головой.

— Да-да, я все напишу! — восклицала сквозь слезы Мария и начала писать, лишь бы этот человекозверь не давил ножом на живот и не причинил вреда ребеночку.

Весь листок был закапан слезами женщины. Она подписала конверт, вложила свернутый лист и заклеила. Старуха вырвала из ее рук письмо, и вся троица удалилась восвояси. Скрипнула задвижка, и Мария осталась одна. Она написала своим родителям, что ее похитили, она не знает, где находится, и требуют за нее выкуп в течение месяца 100 тысяч долларов, иначе обещают убить. Конечно, она понимала, что у ее родителей нет таких денег, нет даже и десятой части этой космической суммы, даже если они продадут все, что имеют. Но что ей оставалось делать?

Потянулись мрачные дни заточения. Раз в день приходила старуха и, ругаясь по-своему, приносила ей похлебку и кусок лепешки. Сначала у Марии было отвращение к этой пище, приготовленной старухой, но потом она все-таки начала есть, ведь нужно было думать о ребенке. Через две недели Мария кое-как пришла в себя, свыкнувшись насколько возможно со своим положением. Она понимала, что как бы там ни было, нужно взять себя в руки. Она ведь мать, и она будет бороться за себя и в первую очередь за еще не рожденного младенца до конца.

И Мария стала петь и разговаривать с Аннушкой. Она рассказывала ей сказки, говорила, как она ее любит, как любит ее папа, и что они ее очень ждут и очень будут рады ее появлению в этом мире. Конечно, иногда Марии глаза застилали слезы, но она все-таки продолжала говорить младенцу о хорошем. И ребеночек, кажется, слышал мать, успокаивался и переставал двигаться, будто слушал. А мать пела добрые колыбельные песни: