Майкл Роуч: Сад небесной мудрости: притчи для гармоничной жизни [litres с оптимизированными иллюстрациями]

– Конечно, больно, еще как больно! Порезаться ведь можно.

– А теперь представь, – продолжал он, – что бритва обильно смазана медом; представь, что она спрятана под слоем меда так, что ее не видно. И вот ты лижешь мед, наслаждаясь его теплым сладким вкусом, еще не зная, что в нем бритва, и вдруг, лизнув в очередной раз, понимаешь, что разрезал себе язык.

– Это будет очень больно и вовсе не приятно. Трудно представить себе боль острее. Если лизать мед, а при этом лизнуть лезвие бритвы и поранить язык, то это будет одна только боль.

– Итак, ты хочешь сказать, – заговорил тибетец таким уверенным голосом, который я слышал в Академии у своего однокашника во время игры в шахматы, хода за два до того, как тот ставил мне мат, – что лизать мед – не удовольствие?

– Лизать мед? – автоматически переспросил я. – Удовольствие.

– А лизать мед, если в нем бритва, которая располосует тебе язык на ленточки, – удовольствие?

– Ну говорили же уже, что нет, не удовольствие. Сколько можно?

– Итак, если удовольствие неизбежно сопровождается безграничным страданием, то можно сказать, что это не удовольствие?

– Да! – с торжеством сказал я.

– Так-то вот! – торжествующе заключил он и показал мне лицо младенца: оно было прекрасно и радостно, на нем не было ничего, кроме страдания.

Слова Учителя Цонгкапы и, как мне сейчас представляется, смерть моей матушки сильно подействовали на меня. Не то чтобы я был подавлен или впал в отчаяние; внешне я жил обычной жизнью, продолжал свои научные исследования, занимался литературной деятельностью, обеспечивая себе вполне пристойный, хотя и скромный достаток.

Однако мысли о жизненных путях и смерти стали постоянными спутниками в моем сознании, из одного всегда следовало другое.

Да, моя мать прожила хорошую и плодотворную жизнь; вырастила детей, много сделала для страны, всегда и без всяких раздумий шла навстречу нуждам людей, помогая не только своим, но и чужим. Но зачем все это было нужно, если она все равно состарилась и умерла в страшных муках от рака, если все, ради чего она жила: ее сыновья, ее дом, плоды ее труда – тоже рассыплется в прах и будет позабыто совсем скоро после того, как позабудут ее саму? Пример ее жизни был доказательством тех слов, что сказал мне в Саду Цонгкапа: даже то, что кажется или считается хорошим и красивым, таковым на деле не является, если неизбежно должно закончиться болью и смертью. Мне вообще казалось, что Цонгкапа появился там благодаря моей матери, ведь он пришел в Сад, уже зная мои проблемы и имея ответы на мои вопросы.

Смерть и пути этой жизни определяли мои мысли в течение нескольких месяцев, и, в конце концов, я был вынужден искать уединения в небольшом скиту недалеко от нашего степного городка. Там оказался добрый, праведный и образованный настоятель, который приветливо принял меня, отвел мне для жилья маленькую тихую келью и закрепил за мной должность помощника хранителя богатого книжного собрания в усадьбе одного помещика неподалеку. Я проводил много времени за изучением священных текстов, еще больше – в мыслях о жизненных путях и смерти, пока наконец не почувствовал, что ответ на мои вопросы существует и что я смогу его отыскать. Я всей душой устремился на поиски этого ответа, этого истинного Пути. Меня снова потянуло назад, в Сад. И вот я опять оказался там в ранние сумерки, в то время года, в самом начале весны, когда в воздухе разливается сладковатый запах первоцвета, степь начинает зеленеть робкой травкой, а за каменной оградой моего любимого Сада одеваются нежной листвой розовые кусты. Я снова хотел встретить ее там.

На этот раз ждать пришлось недолго, да и разочарование не заставило себя ждать: я почувствовал, что кто-то идет ко мне в темноте от калитки, но это были совсем не ее шаги. Это была не летящая походка юной богини, а мерная, но вместе с тем бодрая и деловитая поступь, вдобавок ко всему весьма тяжелая. Я обернулся и увидел великого Мастера медитации Камалашилу.

Он не имел ничего общего с тем образом, который мы привыкли рисовать в своем воображении; я ожидал разглядеть в его лице и теле суровую внешность аскета: попробуй-ка час за часом неподвижно сидеть в глубокой медитации на краю каменной скалы где-то в Гималаях, да еще и одиннадцать столетий назад. Но теперь я видел живого человека, а не плод своего воображения, и он был совсем не похож на этот плод. Он был среднего роста, его монашеские одежды были слишком высоко подоткнуты – почти до колен, что придавало ему несерьезный вид – просто мальчуган какой-то. Его темнокожее индийское лицо тоже вполне соответствовало такому определению: полные щеки, всегда готовые расплыться в улыбке, смешной толстый нос, недобритые пучки седых волос на макушке, но самое главное – постоянно смеющиеся сверкающие глазки, вполне отражающие его собственное настроение.