Александр Богатырев - У Бога и полынь сладка - Рассказы и очерки

— Мне тут часок одному побыть надоть, погулял бы ты, а?

Дмитрий с готовностью поднялся, и Федору опять стало неловко — снова обидел парня.

— Ты не спеши, приходи потом и ложись. Я уж тогда толковать не стану, коли надоть чего, ты сейчас спрашивай.

Гость помялся.

— Вообще-то я о многом хотел спросить, многое мне интересно.

Федор неопределенно помычал.

— А давно вы здесь работаете?

— Годов семнадцать.

— А в церковь всю жизнь ходили?

— Нет… Вообще не ходил, и сейчас-то не всегда заглядываю.

Федор сам не понял, отчего соврал парню — воскресных служб он никогда не пропускал.

— Значит, просто так сторожите? Объект и только?

Федор недовольно кашлянул, но ничего не сказал.

— А до этого чем занимались? — продолжал расспрос Дмитрий.

— Всяко было…

— Значит, вы просто подрабатываете к пенсии? — не унимался гость.

— Да какая же тут приработка?! Сторожу да мету… Себе в радость. При деле, опять же.

— Но за деньги?

— Да что тебе за дело до моих денег? — вспылил Федор.

Дмитрий смутился.

— Простите. Я сначала подумал о вас одно, потом… другое. Вы мне кажетесь очень интересным человеком. Я хочу понять. Долгая жизнь. Время было тяжелое, и революция, и война. Теперь до старости трудитесь и без денег.

— Да чего тебе понимать? Какая разница — за деньги, без денег! Это ты со своими молдаванами решай, а я уж свое порешил.

— Не понял.

— На что деньги? Ни жену не выкупить с того света, ни сына из тюрьмы… У меня сейчас другие беды.

— Какие?

— Топчусь на месте, росту никакого. Мира нет на сердце, одно утеснение…

Дмитрий осторожно присел на скамью.

— Какого роста?

— Никакого нет. Человек завсегда должон расти. И младенец растет, и начальник вверх стремится. А и старикам, и всякому возрасту свой рост надобен, иначе нельзя — беда иначе. Подвигаться надобно…

— Я не понимаю вас, — тихо сказал Дмитрий. — Чего вы от себя хотите?

— Подвига — просто сказал Федор.

— Подвига? Хотите героем стать?

— Может, даст Бог, пострадать придется. А то ни на что не гожусь. О грехах толком не молюсь, не каюсь — так, как бревно сухое…

Дмитрий слушал старика, затаив дыхание. Федор резко прервал монолог, вздохнул и, махнув рукой в сторону двери, тихо приказал:

— Ступай, погуляй часок.

Оставшись один, Федор принялся читать вечернее правило. Перекрестился широким крестом, поклонился в пояс и стал проговаривать про себя выученные наизусть слова молитвы. Он клал крестное знамение истово, тыкал с силой себя в лоб, словно призывая непослушную голову пробудиться для светлых мыслей. По плечам он бил сложенными троеперстно пальцами, норовя попасть туда, где в молодости красовались на его погонах унтерские лычки. Но не мог привести сердце в молитвенное состояние, опять лезли откуда-то воспоминания. На сей раз он вспомнил свое служение в Восточной Пруссии. Но не страшный бой, в котором был ранен в грудь, а пышнотелую Эльзу — дочь хуторянина, к которой бегало полвзвода. «Эх, да что же это за срамота! Никакого покаяния. Вспоминаю без сокрушения сердечного, наоборот, с усладой. Хоть оторви голову, да выбрось вместе с сердцем!».

Когда вернулся Дмитрий, он уже лежал под ветхим суконным одеялом.

— Постели фуфайку да пинжаком накиньсь, — приказал гостю и повернулся к стене.

Он досадовал и на гостя, и на себя: «Ишь, ему интересно! В одно ухо вошло, в другое вышло — и весь интерес. А мне смущение. Болтун старый. И молитва не пошла».

Федор понимал, что не в госте дело, а свои грехи не давали ему покоя, но не знал, что делать и как настроиться на покаянный лад. «Может, оттого и пустил парня, что не могу, яко подобает, покаяться?..».

Утром он не подал виду, что не спит, говорить с гостем не хотелось. А тот встал тихо, чтобы не потревожить его, надел башмаки, вылил в чашку оставшуюся с вечера заварку, немного добавил холодной воды из чайника и залпом выпил. Потом он что-то написал на клочке бумаги, выложил из сумки пакет и положил его на стол, рядом с молитвословом. Ступая на цыпочках, он подошел к двери, тихо открыл ее и неслышно ступил в сени. Звякнул засов, проскрипела наружная уверь. Некоторое время было слышно, как хрустит под ногами песок, насыпанный Федором третьего дня. Потом все стихло. «Славный парень, боится разбудить. Доброе сердце, не окаменеть бы, гоняясь за мазуриками…».

Был шестой час. Федор лежал, не вставая, без мыслей, без радости. Даже тревога ушла. «Словно куль с ватой, — подумал он. — Надо бы встать». — Ветер стих, громко чирикали воробьи. Грачей не было слышно. «Распогодилось. Должно, улетит… Чего он там намаракал?».