Том Райт: Тайна Зла. Откровенный разговор с Богом

Проблема зла в ее нынешнем метафизическом облике стоит перед человечеством не менее двух с половиной веков. В День всех святых 1755 года Лиссабон был разрушен землетрясением, которое модно похоронило и дешевый оптимизм предыдущих поколении. Вспомните великий гимн Джозефа Аддисона «Тверердь, распростертая на высоте», где говорится о том, что всякий, взирающий на небеса, солнце, луну, звезды и планеты неизбежно приходит к заключению, что это хорошая работа благого Творца:

Мы вправе задуматься о том, мог бы Аддисон написать это после 1755 года, а если бы мог, стали бы люди с таким энтузиазмом петь этот гимн или нет. Мы слышали о стольких позднейших бедствиях, как природных, так и от рук людей, что можем продолжать его петь только по двум причинам: либо мы столь крепко усвоили положения естественного богословия, что нас не смущают свидетельства о невзгодах, либо мы еще не перестали думать. Но здесь я хочу подчеркнуть, что после 1755 года, как это показала Сьюзен Неймен в ее блестящей книге, история европейской философии стала историей попыток понять феномен зла. Именно после Лиссабона появилось ставшее для нас привычным разделение на категории естественного зла (цунами, землетрясение, ураган) и зла нравственного (гангстеры, террористы), и что еще важнее, все мучительные раздумья великих мыслителей Просвещения, таких как Вольтер и Руссо, как и обширные системы Канта и Гегеля, можно понять как попытку справиться с проблемой зла. И если мы пойдем дальше к Марксу и Ницше и к мыслителям XX века, в том числе еврейским, которые мучились над вопросом о смысле бытия после холокоста, мы увидим, что это продолжение все того же поиска нужных слов о мире, в котором существует зло.

К сожалению (на мой взгляд), продолжение этой линии мысли, которое превратилось в общепринятые представления западного мира, включая Великобританию и США, крайне неудовлетворительно. Я имею в виду представления о прогрессе, которые в возвышенной форме предложил Гегель, после чего, разбавленные водичкой, они стали частью повседневного мышления в современном мире. Мысль Гегеля можно сформулировать приблизительно таким образом: мир совершенствуется с помощью диалектического процесса (сначала А, тезис, потом В, антитезис, за которыми следует С, их синтез, и так далее). Все движется к лучшему, более полному и совершенному концу, и если на этом пути кто-то страдает в процессе развертывания диалектики, придется с этим смириться. Чтобы приготовить вкусный омлет, необходимо сначала разбить яйца.

Вера в неизбежный прогресс, которую исповедует, скажем, поэт Китс, пропитывала пантеистическую атмосферу движения романтизма, мы найдем ее и в философии Мальтуса, которая помогла создать и поддерживать на Западе идею, что Европа и Северная Америка представляют собой авангард развития человечества, чем оправдывали имперскую экономическую экспансию, которая так много значила в XIX веке. Эта вера, уже ставшая общепринятой, получила мощную поддержку в учении Чарльза Дарвина, которое стали прилагать к самым разным сферам жизни, а отнюдь не только к разным видам птиц и млекопитающих Галапагоса. Пьянящая смесь из технических достижений, медицинских открытий, романтического пантеизма, гегелевского идеализма, включающего учение о прогрессе, и социального дарвинизма создала климат мышления, в котором многие люди живут и развиваются, в том числе в своей общественной жизни. В этой атмосфере уже сам факт, что мы живем «в эти дни и в эту эпоху», наполняет нас особыми ожиданиями: мы неуклонно движемся к свободе и справедливости, что на практике часто понимают как постепенное распространение западной либеральной демократии с мягкой версией социализма. И стоит заметить, что когда люди говорят о неприемлемости некоторых явлений «сегодня, когда на дворе уже наступил XXI век», они ссылаются именно на доктрину прогресса — более того, молчаливо предполагая, что этот прогресс должен вести нас в определенном направлении. СМИ и политики внушают нам — часто повелительными интонациями, а не с помощью аргументации, — что мы должны преклониться перед величием прогресса. Его никто не остановит. Кто же хочет остаться позади, отстать, оказаться человеком вчерашнего дня? Фраза, которую мы часто слышим в разговорах: «Так считают (или делают) сегодня» — является доводом, на который нечего возразить; «прогресс» (хотя часто под ним понимают просто изменение моды) стал главным мерилом для всего общества и культуры. Вера в прогресс столкнулась по меньшей мере с тремя великими проблемами разного рода, и удивительно, что она, несмотря на это, по-прежнему живет и торжествует. Старый либеральный идеализм многих людей разрушила Первая мировая война. Когда в 1919 году Карл Барт писал свой первый комментарий к Посланию к Рилллянам, он хотел главным образом донести до читателей ту мысль, что настало время прислушаться к новому слову от Бога, звучащему в глубине, а не полагаться на постепенное наступление Царства Божьего в рамках исторического процесса. В «Братьях Карамазовых» есть запоминающийся момент, где ставится вопрос: если бы для продвижения мира к совершенству было бы необходимо замучить до смерти одного ребенка, стоила бы игра свеч? И Достоевский приходит к выводу, что такая цена слишком велика. Освенцим разрушил — и некоторым казалось, что навсегда, — веру в европейскую цивилизацию как в ту среду, где процветают достоинство, добро и человеческий разум. Холокост таится в корнях европейской культуры — например, сам Гегель считал иудаизм дурной религией, — и эти корни следовало бы выявить и обезвредить.