Георгий Чистяков - Из истории «преображенного православия»

К концу 40-х годов в России, в условиях насаждения официального православия, которое так ненавидит Герцен, перенося эту ненависть на Бога, вопреки нико­лаевскому пониманию религии, четко формируются два типа новой религиозности. Блестящая по краткости и глубине их характеристика содержится в очерке Владимира Соловьева «Аксаковы»: И.С. Аксаков, - гово­рит Соловьев, - «был, во-первых, привязан к правосла­вию как к вере отцов, как к родной святыне, с детства осеняющей русского человека... затем он преклонялся в православии перед самым чистым и полным, по его убеждению, выражением нравственного принципа, жизненной нормы...

Одна доросла до католицизма, другая - до православия, не замечая, что наша народность, полная раскола, мо­жет развиваться только на основании совершенной сво­боды совести».

Говоря об Александре Одоевском, с которым Огарев чрезвычайно сблизился на Кавказе, и о его религиозно­сти, он замечает: «Был ли Одоевский католик или пра­вославный, не знаю... Он был просто христианин, фи­лософ или скорее поэт христианской мысли... Вообще церковь ему была не нужна, ему только было нужно под­чинить себя идеалу человеческой чистоты, которая для него осуществилась во Христе». Далее, рассказывая о том, как повлиял на него Одоевский, Огарев говорит: «Вскоре я мог с умилением читать Фому Кемпийского, стоять часы на коленях перед распятием и молиться». К этой же теме Огарев обращается и в поэме «Юмор»: «в моей душе есть тихий свет»... и так далее.

Именно этот тип религиозности описывает А.Ф. Пи­семский в романе «Люди сороковых годов», появившем­ся в 1869 году. Его герой Павел Вихров приходит в дни Страстной недели в церковь; сначала он «беспрестанно переступал с ноги на ногу... любовался, как восходящее солнце зашло сначала в окна алтаря, а потом стало про­никать и сквозь розовую занавеску, закрывающую рез­ные царские врата», но «возвратился из церкви под вли­янием сильнейшего религиозного настроения»...

Далее, говоря о религиозных переживаниях своего героя, Писемский замечает: «Чистая и светлая фигура Христа стала являться перед ним как бы живая». Затем во время причастия, - говорит Писемский, - у Вихрова «задрожали руки, ноги, задрожали даже голова и губы, которыми он принимал причастие; он едва имел силы проглотить данную ему каплю - и то тогда только, когда запил ее водой, затем поклонился в землю и стал горячо- горячо молиться».

«Преображенное православие» (напомню, что это выражение Огарева!) - это одна из основных тем в «Людях сороковых годов» у Писемского, раскрываю­щаяся, прежде всего, на примере Неведомова. Писем­ский рассказывает, как домой к Неведомову приходит Вихров. На столе у того лежит череп.

«Череп, вероятно, означает напоминание о смерти? (спрашивает Вихров). Неведомое слегка улыбнулся. - Отчасти; кроме того я и анатомией люблю немного за­ниматься, - отвечал он.

— Ну, а Евангелие?

Неведомое при этом вопросе уже нахмурился.

—Евангелие, начал он совершенно серьезным то­ном, - я думаю, должно быть на столе у каждого.

— А распятие, конечно, как распятая мысль на кре­сте, - подхватил Павел.

— Как распятая мысль на кресте, - повторил и Неведомое.

— И, наконец, Шекспир, - заключил Павел, взгляды­вая на книгу в дорогом переплете».

«Преображенное православие» не хочет отдавать естественные науки Базарову или воспетому Герценом Карлу Фогту. Отсюда упоминание Неведомова об анатомии, которой он занимается. Забегая вперед, нельзя не сказать, что к рубежу XIX и XX веков просвещенная религиозность сохранилась, прежде всего, именно в профессорской среде, среди естественников и мате­матиков. Выражение «распятая на кресте мысль» из разговора Вихрова с Неведомовым у Писемского за­ставляет вспомнить о Шеллинге, а Шекспир - о запад­ных источниках религиозной рефлексии в России XIX века вообще.

Неведомое уйдет в монастырь и затем неожиданно погибнет. Он, правда, не читает Фому Кемпийского, но зато переводит Шекспира и декламирует монолог бра­та Лоренцо, францисканского монаха из «Ромео и Джу­льетты» именно как свое profession de foi. «Все предметы в мире различны и все равно прекрасны, ...и в каждом благодать», - цитирует Неведомов Вихрову шекспиров­ского брата Лоренцо. И тут снова нельзя не вспомнить о мистическом реализме Джузеппе Маццини и о соло- вьевском всеединстве.

Если в юности мистическая и светлая религиозность Вихрова (западника, либерала и почти агностика) про­тивостояла традиционному благочестию его родных, которые «молились без всякого увлечения: сходят в цер­ковь, покланяются там в пояс и в землю, возвратятся до­мой только несколько усталые, как бы после какого-то чисто физического труда», то теперь она противостоит идеологизированной религиозности славянофилов.