Евгений Поселянин - Русские подвижники 19-ого века

Но не эта внешняя деятельность выдающегося архимандрита заслуживает внимания. Ценна его внутренняя жизнь.

С раннего возраста имея аскетические задатки, он особенно стал внимать себе с тех пор, как однажды при чтении Послания ап. Павла к Тимофею, его воображение было поражено образом истинного служителя веры. Тогда, по глубокому смирению своему, он проникся сознанием своего недостоинства, стал самым строгим для себя судиею, его благочестивое настроение обратилось в пламенное духовное чувство, боязнь всякого дела и слова неправедного, постоянную брань с тонкими движениями самолюбия и самоугодия. Имя Господа стало его постоянным орудием, ревность Божия действовала в нем так сильно, что при чтении или беседе он должен был часто удаляться, чтоб скрыть свои слезы. Он любил учиться от самых простых людей, и искал обличения своих недостатков. За то и сам, если замечал в людях искреннее желание исправиться, — обличал их. Разум его был столь проницателен, что, когда он беседовал с кем наедине — то, казалось, угадывал, тайные помыслы и желания. Иные слышали от него указание их тайных грехов. Обращавшимся к нему за назиданием он объяснял необходимость постоянно помнить всюду и всегда имя Иисуса Христа, и творить Ему неустанную краткую молитву: "Имя Иисуса Христа, как пламенное оружие в руках Серафимов, ограждает нас от нападения искушений. Пусть это одно неоцененное великое имя пребудет в сердце нашем. Пусть это имя будет и в уме, и в памяти, и в воображении нашем, и в глазах, и в слухе, и на дверях, и за трапезой, и на одре. Оно укрепит ум наш на врагов и, подавая вечную жизнь, научит нас мудрости без всякого мудрования". Также учил он о великой и непобедимой силе крестного знамения.

Праздных слов бегал Иннокентий, как огня, и говорил себе: "О Иннокентий, помни, что от слов твоих оправдишися и от слов своих осудишися".

В поучениях своих он не искал витийства, а произносил их с силою, воодушевлением и жаром. Во время службы видно было, что он предстоит самому Господу — молитва его сердца слышалась в возгласах, прорывалась во вздохах и слезах.

Осуждения он не терпел, и когда раз один монах с негодованием передал ему о клеветах, распускаемых про самого Иннокентия, тот ответил: "Не укоряй, брат, а молись. Как могу питать гнев на врага моего? Самая моя одежда не напоминает ли мне о младенческом незлобии?" Всякие разговоры о пороках других он немедленно пресекал.

Глубоко скорбел Иннокентий о противоречии жизни с обязанностями христианскими. Он дивился, что, когда в церквах служба и пение, театры полны зрителями, заплатившими дорого за то, между тем как богатые из них скупятся положить грош на украшение храма.

Однажды пришел к Иннокентию бедный отшельник в ветхой одежде, и Иннокентий предложил ему одну из своих. Тот отказался. — "Брат, — сказал архимандрит, если ты, ради Господа, не примешь эту одежду, я отдам ее нищему или брату на дороге". — Инок взял, наконец, одежду и сказал:

"Ныне ты одел меня; будет же время, когда ты оскудеешь, и Господь оденет тебя, и я верую, что сбудется над тобою слово: дающий нищему, дает взаим Богу и приимет сторицею". Слова инока в свое время в точности сбылись.

В келлии Иннокентия горела постоянно лампада пред иконами, и он, несмотря на слабость изнуренного трудами и постом тела, часто преклонял там колена с молитвою мытаря: "Боже, милостив буди мне грешному".

Семь лет продолжалась деятельность Иннокентия в Петербурге, удивительная по сложности и разнообразию должностей, — административная, учебная, ученая, цензорская, настоятельская, проповедническая, старческая — и наряду с этим аскетические подвиги.

Ярко горел его светильник, но уже стал истощаться. Умственные усилия надорвали уже и без того слабое здоровье Иннокентия. К этому присоединилась еще простуда. Однажды ночью, утомленный приготовлением записок к лекции на завтра, он стоял у аналоя, и, обессилев, прилег тут же, на полу, чтоб скорее проснуться и докончить записки; но получил простуду и тяжко заболел, и уже более не оправлялся.

Способности, известность, деятельность Иннокентия обещали ему широкий путь. По обычному ходу дел ему предстояло чрез одну-две степени назначение на какую-нибудь из главных, историческую, знаменитую кафедру, где его деятельность могла бы проявиться в полной силе, но Господь сподобил ревностного раба Своего, рано окончившего трудовую жизнь, — завершить ее не в славе, а в скорбях, принятых за истину.