СТАРЕЦ ИОСИФ. ВЫРАЖЕНИЕ МОНАШЕСКОГО ОПЫТА

Каждую ночь мы совершали бдение. Это был наш устав. Старец требовал, чтобы мы до крови подвизались против сна и нечистых помыслов. Сам он совершал бдение в темноте в своей келлийке, с неразлучным спутником — непрестанной умной молитвой. И хотя он уединялся там, внутри, мы видели, что он знает о том, что происходит снаружи — каждое наше движение и каждый шаг. Ему было достаточно просто взглянуть на нас, чтобы прочитать наши помыслы. И когда он видел, что мы нуждаемся в духовном ободрении, рассказывал о разных удивительных подвигах афонских отцов. Он был очень искусным рассказчиком. Когда он говорил, хотелось слушать его бесконечно. Однако, несмотря на его природный дар повествователя, когда речь заходила о божественном просвещении, о благодатных состояниях, он часто, казалось, испытывал огорчение из‑за того, что бедный человеческий язык не мог помочь ему выразить глубину его опыта. Он оставался как бы безгласным, как будто находился далеко от нас, будучи не в силах говорить о том, что обретается на неведомой, пресветлой, высочайшей вершине тайных словес, там, где пребывают простые и непреложные, неизменные и неизреченные тайны богословия.

Мой старец не изучал богословия, однако богословствовал с большой глубиной. Он пишет в одном из писем: «Истинный монах, когда в послушании и безмолвии он очистит чувства и когда успокоится его ум и очистится сердце, принимает благодать и просвещение ведения и становится весь светом, весь умом, весь сиянием и источает богословие, записывая которое, и трое не будут успевать за потоком благодати, изливающейся, подобно волнам, и распространяющей мир и крайнюю неподвижность страстей во всем теле. Сердце пламенеет божественной любовью и взывает: "Задержи, Иисусе мой, волны благодати Твоей, ибо я таю, как воск". И оно действительно тает, не выдерживая. И ум восхищает созерцание, и происходит срастворение, и пресуществляется человек, и делается единым с Богом, так что не знает или не может отделить себя самого, подобно железу в огне, когда оно накалится и уподобится огню».

Из этих слов видно, что божественный мрак, озаряемый нетварным светом, не был для него неведомой и неприступной областью, но был известен ему как место и образ присутствия Бога, как тайна неизреченная, как свет пресветлый и яснейший. И это потому, что мой старец умел молиться. Часто, когда он выходил из многочасовой сердечной молитвы, мы видели его лицо изменившимся и светлым. Совсем не удивительно, что тот свет, которым постоянно освещалась его душа, временами явственно освещал и его тело. Впрочем, нимб святых — это не что иное, как отблеск нетварного света благодати, который светит и сияет в них, подобно золоту.

Чистота старца была чем‑то удивительным. Помню, когда я входил вечером в его келлийку, она вся благоухала. Я ощущал, как благоухание его молитвы наполняло все, что его окружало, воздействуя не только на наши внутренние, но и на внешние чувства. Когда он беседовал с нами о чистоте души и тела, всегда приводил в пример нашу Пресвятую.

— Не могу вам описать, — говорил он, — как любит наша Пресвятая целомудрие и чистоту. Поскольку Она — Единая Чистая Дева, то и всех таковых нас любит и желает.

И еще он говорил:

— Нет другой жертвы, более благоуханной перед Богом, чем чистота тела, которая приобретается кровью и страшным подвигом.

И заканчивал словами:

— Поэтому понуждайте себя, очищая душу и тело; совершенно не принимайте нечистых помыслов.

Если говорить о молчании, скажу, что он не произносил ни слова без нужды. Особенно во время Великого поста, когда они были вдвоем с отцом Арсением и хранили молчание целую неделю. Говорили только после субботней вечерни до воскресного повечерия и затем молчали целую неделю. Объяснялись жестами. И поскольку старец узнал, как велика польза от подвига молчания, то и нам запрещал разговаривать между собой; только ради крайней необходимости он позволял нам нарушать молчание. Когда он посылал кого‑то из нас для выполнения некоторого «служения» за пределы нашего исихастирия [5] Исихастирий — буквально: место безмолвия. Так в Греции называются небольшие монастыри или келлии. На Афоне в исихастириях живут обычно 5–8 монахов. — Прим. пер. , то не разрешал нам говорить ни с кем. Помню, когда я возвращался, он всегда устраивал мне строгий допрос, сохранил ли я совершенное послушание и молчание. За нарушение в виде двух–трех слов моя первая епитимья была двести поклонов.