Иван Охлобыстин - Иоанн Кронштадтский

Как и всегда, о. Иоанн был бодр, свеж, не чувствовал никакого утомления, и на лице его светилась обычная приветливая улыбка.

– Батюшка, – простонал N, с трудом догоняя удалявшегося священника.

Отец Иоанн остановился и повернулся к бежавшему мелкими шагами оборванцу. Они встретились лицом к лицу… N почувствовал на себе взгляд батюшки; он не мог выдержать прилива чувств и упал в ноги, крепко ухватившись за рясу о. Иоанна.

– Встань, голубчик, – ласково, но твердо, почти повелительно, сказал пастырь, – пойдем на пароход.

N вскочил, как бы от действия электрического тока, и, не смея поднять глаз на священника, пошел сзади. На пути попадались встречные, подходившие под благословение, и N казалось, что они как-то враждебно на него смотрят, точно он провинился перед ними.

Вот и пароход. Отец Иоанн, не оборачиваясь, прошел по трапу.

– Пустят ли меня? – мелькнуло в голове N, но матрос, заметив его колебания, вежливо пригласил его:

– Пожалуйте. Вы с батюшкой?

– Да, с батюшкой, – повторил N и вошел на пароход.

– Отчаливай, – раздалась команда. Руль запенил тихую зеркальную поверхность залива, колеса загромыхали, завертелись, и пароход грузно поплыл по заливу… N остановился в углу кормовой части парохода и не смел не только идти в рубку, где поместился о. Иоанн, но не хотел и случайно попасться ему на глаза. Он стал теперь раскаиваться в своей смелости, его волновала мысль, что он скажет батюшке, что ему нужно, зачем он его окликнул, пошел за ним, а теперь едет в Кронштадт?

– Вы с батюшкой едете? – прервал мысли N матрос, очевидно разыскивавший его на пароходе.

– Я…

– Пожалуйте в рубку: вас батюшка просит. Батюшка сидел в каюте, когда N вошел, едва передвигая ноги и низко опустив голову.

– Здравствуй, подойди ближе, – сказал отец Иоанн своим мягким голосом, – как зовут тебя?

– Петром, – прошептал N, не смея двинуться с места.

– Ну, подойди, Петр, сядь вот тут со мной… Отец Иоанн указал место рядом с собой, и N машинально исполнил приказание, хотя сидеть рядом с батюшкой в его теперешнем состоянии он считал чуть ли не святотатством.

– Расскажи же мне свое прошлое. Как дошел ты до этих лохмотьев? Пил, верно?

– Пил, батюшка, – рыдая, повторил N.

– Ничего, ты успокойся. Помни, что любящим Бога все во благо… Если ты потерял все, но помнишь и любишь Бога, ты еще ничего не потерял. Мало хорошего дойти до этого рубища через кабак, но кто знает, какими путями ведет нас Господь к Себе. Может быть, иначе ты никогда и не вспомнил бы о Боге, о Славе Его, для которой мы должны жить. Всякое дыхание хвалит Господа, травка и та Его хвалит, а ты человек, отец семьи, быть может, хозяин многих рабочих, ты сам забыл Бога и другим мешал Его славить…

Чем больше говорил батюшка, тем легче становилось на душе N, сердце его билось с такой силой, точно хотело разорваться; все существо было переполнено каким-то радостным трепетом.

– Для человека страшно духовное рубище, а не тленное. В лохмотьях можно быть глубоко счастливым и уготовить себе жизнь вечную, а в нищете духа никакие сокровища земные не дадут человеку ни счастья, ни спасения…

– Батюшка, я не пришел просить у вас помощи в нужде, я прошу только излечить меня от пьянства, от слабости к вину…

– Излечи душу свою любовью к Богу и ближним, наполни сердце свое верою и любовью, а излечение от пьянства придет само собою. Просите прежде всего Царствия Божия и Славы Его, а все остальное приложится вам…

– Батюшка, я хочу только христианской жизни или кончины в мире с Богом и людьми…

– Проси у Бога помощи с верою твердою, непоколебимою и решись исправить жизнь свою по учению святой Православной Церкви…

Разговор продолжался в этом же направлении; N становился с каждым словом воодушевленнее; рыдания стихли, в голосе слышалась твердость, даже некоторая уверенность. Превращение из робкого, приниженного, забитого оборванца в человека с твердой волею, решимостью и почти восторженностью совершилось так быстро, что N недоставало только костюма, чтобы сделаться совершенно неузнаваемым. Об этом превращении N до сих пор вспоминает, как о величайшей минуте в своей жизни. Он вырос в собственных глазах; он почувствовал в себе то человеческое достоинство, которое он обязан охранять пуще всего в жизни, и в душе своей ощущал наплыв небывалой еще радости. Когда пароход пристал к пристани, N не прятался уже в темноту и не опускал низко голову; напротив, он весь выпрямился, слегка откинув назад голову, и каждое движение сопровождалось такою уверенностью, точно его кто сейчас произвел в коммерции советника или наградил большим орденом…