Василий Никифоров-Волгин - Заутреня святителей

— Никитушка! Нехорошо быть в степи одному. Садись к нам в сани. Поедем в гости, а?

Никитушка замахал руками.

— Не замайте меня, ибо на мне рука Господня!..

Один из мужиков, самый пьяный и лихой с вида, грузно сошел с саней и, сорвав с головы лохматую шапку, угрюмо молвил:

— Благослови меня недостойного! Ты святой!..

Никитушка рассмеялся и запел:

— «Воскресение день, просветимся, людие. Пасха, Господня Пасха, от смерти бо к жизни, и от земли к небеси!..»

Смотрели на него затаёнными древнерусскими глазами.

Самый пьяный и лихой с вида растроганно протянул Никитушке шапку и сказал:

— Прими от меня. Холодно тебе. А я и без шапки доеду!

Путник скорбно отстранился от дара, низко поклонился мужикам и ушёл от них…

Долго смотрели ему вслед и молчали.

Когда замолкли вдали бубенцы, то Никитушка повернулся в сторону уезжающих и перекрестил их.

С тонким льдистым посвистом, звеня снежной позёмкой, колыхался по степи вьюжный ветер.

С мёртвой ракиты упал голубь, забитый морозом. Никитушка поднял его, запрятал за пазуху и, тихо улыбаясь, слушал, как вздрагивала окоченевшая птица.

Наступала долгая степная ночь. Вдали ­послышался озябший собачий лай, и засветили жёлтые крестьянские огни. Среди сугробов, вскрай дороги стояла чёрная бревенчатая изба.

Путник вошёл в тёплое нутро её и остановился на пороге. В тусклом свете керосиновой лампы, за длинным щербатым столом, сидело пять мужиков и пило водку.

Из сидящих за столом выделялся, как берёза среди чёрных елей, лишь один. Был он ясноликим, кудрявым, ладным, с высоким чистым лобом.

При взгляде на вошедшего старика он перестал пить и глаза его стали тревожными.

— Кто это? — шёпотом спросил он у хозяина.

— Никитушка, — ответил тот дряблым от опьянения голосом, — юрод. Не то блажен муж, не то всуе шаташася. Нам не разобрать. Мавра! — крикнул он за перегородку. — Подай Никитушке штей!

— Да что это ты, Фёдор, так на него воззрился-то? — обратился он к кудрявому. — Выпей жбанчик.

Фёдор залпом выпил водку и рассмеялся шипящим и ползучим смехом, от которого все вздрогнули.

— Что это тебя проняло-то? — спросили его.

— Старик мне преподобного напомнил, мощи которого я из гробницы выбросил!

— Какого преподобного? — испуганно съёжились мужики. — Выпил ты, Федюшка, лишнего. Муть у тебя в голове пошла!

— Хотите расскажу? — со смехом спросил Фёдор.

— Зачем же ты смеёшься? — угрюмо заметили ему.

— Это я так. Я, братишки, не смеюсь. Смех этот, братишки, у меня вроде болезни. Итак, слушайте: в Сретенском монастыре вскрыли мы мощи одного святого и выбросили их на улицу…

За перегородкой послышался стон Мавры. Мужики опустили головы и старались не смотреть друг на друга.

— После этого дела пошли мы в трактир…

У Фёдора останавливалось дыхание и лицо перекашивалось судорогами.

— Сколько я пил в трактире — не помню! Чем больше пью, тем на душе страшнее… и всё время стоит рядом угодник в чёрной схиме и жёлтые руки тянет ко мне… и шепчет ­что-то…

— Шепчет? — переспросил один из мужиков помутневшим голосом и тревожно посмотрел на тёмное окно.

— Я как вскрикну в трактире! Меня успокаивать стали… После этого я в горячке пролежал больше месяца… И вот теперь, братишки, куда я ни пойду, за мною все время тень угодника ходит…

— Ты только не смейся, — перебили Фёдора, — нехорошо ты смеёшься!

— Я не смеюсь, братишки! Я же вам сказал, что это у меня вроде болезни!

— Это не снег, а цветы райские осыпаются, — прошептал Никитушка, держа в руках обогретого голубя.

Он склонился над ним и пел однообразно и причитно:

— Вы голуби, вы белые… баю-баюшки-баю…

Фёдор цепко прислушивался к заунывному баюканию юродивого и, ухватившись за руку хозяина, опять спросил его:

— Кто это?

— Я же говорю тебе, завьюженный ты человек, что это Никитушка, Божий человек. Погляди-тка, он голубя спать укладывает…

— У него лицо как у того… и руки тонкие, жёлтые… его!

— У кого, Фёдор?

— У преподобного!.. Мощи которого я вскрывал…

Из-за перегородки вышла Мавра и спросила Фёдора:

— А почто ты это делал? Матушка, что ли, тебя не благословила али Ангел Хранитель тебя покинул?

— Ты волк! — пробормотал охмелевший мужик, погрозив Фёдору землистым пальцем.

— Это верно, что я волк, но по натуре-то своей я жалостный. Ежели, например, запоют, бывало, монахи панафиду али акафист, то у меня на глазах слёзы и душа от жалости на части разрывается! Вот и поймите вы меня, братишки!