Сборник - О молитве Иисусовой

6 августа

Бдение прошло в обычной молитве Иисусовой. Под конец правила, когда обратился в молитве ко Пресвятой Богородице, чувство умиления исполнило сердце, как будто я соскучился, не призывая как прежде обычно в молитве Пресвятую Богородицу и святых, а довольствовался теперь во всем молитвенном правиле одною молитвою Иисусовою. Если и святые великие молитвенники, таинники Божии призывали в молитвах Пресвятую Богородицу и святых угодников Божиих, как друзей и слуг Божиих, тем более и мы, немощные и грешные, нуждаемся в ходатайстве за нас святых Божиих при молитве Иисусовой и не забывать совершенно о них, особенно Пресвятую Владычицу Богородицу. Посему–то и Преп. Серафим Саровский, как сам творил, так и других учил творить после обеда молитву Иисусову с прибавлением: «Богородицею помилуй нас».

И при Божественной праздничной Литургии сподобил Господь умиления, а также вечером, при окончании молитвенного правила. Чувство умиления, исполняющее сердце, без особого художества может показать место сердечное и служить простым, естественным, (а не искусственно–художественным) и благодатным способом вхождения в него и пребывания в нем. Этим способом благодать Божия учит простых и усердных молитвенников истинной умной молитве (Св. Максим Капсокаливит), хотя может быть и не так скоро, как вместе с художественным способом, предлагаемым святыми отцами в Добротолюбии, особенно под руководством опытного наставника.

Днем мой сожитель опять начал дело о художественной молитве (такова его ревность о ней). Для памяти дал мне выписку из Св. Григория Синаита в Добротолюбии: «Истинное начало молитвы есть: 1) сердечная теплота, попаляющая страсти, 2) отраду и радость вселяющая в сердце непоколебимым возлюблением и 3) утверждающая сердце несомненным удостоверением». Все приходящее в душу, говорят святые отцы, чувственное ли то или духовное, коль скоро сомневается в нем сердце, не приемля его, несть от Бога, но послано от врага. Эту выписку я понял как рецепт на вчерашнее мое сомнение и малодушие, какое произвела на меня вчерашняя нами начатая беседа по прочтении из Никифора уединенника о художественной молитве. Размышляя по поводу сей данной мне сожителем для напоминания выписки из Преп. Григория Синаита, я думал, что Преп. Григорий говорит о начале «истинной», т. е. совершенной духовной молитвы, которая действительно начинается с теплоты сердечной и возбуждается и продолжается радость и прочие плоды благодатные; а не о той новоначальной, к какой мы приступаем с покаянием и сокрушением и с целью побеждения страстей. Иначе мы, еще страстные, совсем не должны и приступать к сей молитве — умно–сердечной. О сем подробно рассуждается в житии Блаж. Паисия Величковского (собственно у сотрудника его Василия Поляномерульского). Равно и выписку о «сомнении и удостоверении сердца» мой сподвижник, как мне кажется, должен бы смиренно приложить как рецепт к себе, что вел вчерашнюю беседу не в духе Божием, а, как я заметил уже, самонадеянно, с ревностью не по разуму, а потому его строгое суждение и осуждение моей неспособности к умносердечной молитве породило во мне сомнение и малодушие. Вечером он опять начал беседу об умной молитве. Я, хотя и не желал (ибо смущался немного за его настроение), но высказал ему только что записанное мною свое мнение по поводу вчерашней беседы нашей, но в самооправдании, что будто он говорил о неспособности моей к совершенной, а не вообще умно–сердечной, художественной молитве — не принял со смирением моих замечаний, и мы оба решили, что мы не готовы к молитве умносердечной «художественной», а должны только плакать о грехах своих в покаянии новоначальной молитвы. И порешил я продолжать начатый уже способ умносердечной молитвы, в дальнейшем уповая на милость Божию, ибо молитва, по Лествичнику, есть уже уменьшение раздражительности (слово 28), и с тем мы распростились и пошли ко сну ночному с чувством малого неудовольствия сердечного о таком исходе нашей беседы.

7 августа

При первом пробуждении от ночного сна меня немного зазрила совесть. Напоследок вчерашней вечерней нашей беседы мой собеседник заключил: «Теперь я ничего не буду говорить и навязываться со своими наставлениями: а буду говорить, когда спросят меня». Но я на это ответил: «Не о чем теперь уже спрашивать». На это он, смирившись, умолчал, а мне бы по смирению надо бы и за это его поблагодарить и все–таки я имел бы с кем проверять себя, а там дело опять наладилось бы. Но я однако для приучения своего ученика к смирению, для пользы его, удержался от полезного мне извинения пред ним, думая и наперед пользоваться его замечаниями при всяком случае.