Порфирий Кавсокаливит - Автобиография

— Смотри, детка, учись рукоделию. Иначе не сможешь здесь остаться. Здесь тебе не монастырь, то есть не киновия, где большие сады, виноградники, много фруктов. Здесь нужно трудиться, чтобы купить себе сухари…

Они говорили это и учили меня рукоделию. Чтобы не огорчать их, я занимался рукоделием даже ночью, перед тем как лечь спать. Таким образом, угром я был готов к работе. Что бы я ни делал, делал с радостью. Я говорил:

— «Я стану монахом! — решил будущий старец Порфирий . —Чтобы этому научиться, нужно постичь суть монашства!».

Я был любознателен и хотел изучать углубленно и всесторонне каждую вещь, каждое дело. Я хотел выучиться всему. Не потому, что я думал, что стану проповедником и это мне пригодится, но по одной лишь любви Христовой. Я взял благословение у старца читать последование пострижения в монашество и за пятнадцать дней выучил его все наизусть.

Как я уже сказал, моими старцами были отец Пантелеймон и его брат отец Иоанникий. Я любил их, — вспоминал старец Порфирий, — хотя они были очень строгими. Тогда я этого не замечал. Поскольку любил их, я думал, что они не относятся ко мне строго. Я питал к ним великое уважение, благоговение и любовь. Благоговение мое было таким же, с каким я смотрел на икону Христа. С таким благоговейным трепетом.

Потому что после Бога были старцы. Они оба были священниками. Родом из Кардицы, высокогорного села. Как–то называлось это село? Достойно, чтобы это вспомнить… А — вспомнил! Это село Месениколас Кардицы. Оттуда было мое толстое шерстяное одеяло, под которым я спал до недавнего времени. Я был у старцев в полном послушании.

Послушание!

Как вам сказать, я знал, что это такое! Я предал себя послушанию с радостью, с любовью. Это полное послушание меня и спасло. За него Бог послал мне дар. Да, повторяю вам, я был в полном послушании у своих старцев. Послушание было не вынужденное, а с радостью и любовью. Я любил их истинно. И поскольку я любил их, эта любовь помогала мне чувствовать и понимать, чего хотели они.

Прежде чем они скажут, я уже знал, чего они хотели и как хотели, чтобы я это сделал, и так в каждом деле. Я бегал повсюду и делал то, что меня благословляли. Я посвятил им себя. Поэтому душа моя рядом с ними летала от радости. Я не помышлял ни о ком. Где родственники, где знакомые, где друзья, где весь мир? Жизнь моя была молитвой, радостью и послушанием моим старцам.

Мне достаточно было сказать всего один раз, чтобы я соблюдал их слово. Например, один раз старец сказал мне:

— Детка, мой руки и перед едой, и всякий раз, когда мы собираемся идти в церковь, потому что входим в святое место и должно быть все чистым. Мы оба священники, оба совершаем литургию. У нас должны быть чистыми руки. Однако чистота должна быть во всем.

Тогда я стал каждый раз мыть руки с мылом. Не нужно было говорить мне второй раз. Перед едой я мыл руки с мылом. По какой бы причине я ни собирался идти в церковь, мыл руки с мылом. При занятии рукоделием, если это была тонкая работа, я мыл их с мылом. Так я поступал во всем, не противодействуя внутренне. Заметьте, что у меня было два старца, и часто они требовали противоположных вещей.

Однажды отец Иоанникий говорит мне:

— Возьми отсюда эти камни и перенеси их туда…

Я убрал их на указанное место. Приходит «старший» старец. Лишь только увидев их, он разгневался, отругал меня и сказал:

— Э–эээ, кривой (страбос) человек! Зачем ты это сделал? Разве эти камни должны быть там? Неси–ка их снова туда, откуда взял!

Вот, так — «кривой (страбос) человек» — так он меня ругал, когда гневался.

На другой день проходит там отец Иоанникий. Видит камни на прежнем месте, приходит в гнев и говорит мне:

— Разве я не велел тебе перенести эти камни туда? Я смутился, покраснел, положил ему поклон и говорю:

— Батюшка, прости меня, я почти все перенес их, но старец увидел это и сказал: «Отнеси их опять туда же. Они нужны нам там». И я их отнес обратно.

Отец Иоанникий не промолвил ни слова. Так старцы много меня тренировали. Но я ничего лукавого не подозревал, не говорил: «Они что, испытывают меня?» Мне на самом деле в голову не приходило, что они могут меня испытывать. А если они и испытывали, то делали это столь естественно, что догадаться было невозможно.

В этом был глубокий смысл. Потому что когда человек знает, что его испытывают, то может исполнить даже самое трудное дело, чтобы показать, что он — послушный. Но если человек не знает, что его испытывают, да еще и видит гнев другого, тогда не может его не кольнуть внутри: