Николай Арсеньев - О Достоевском - Четыре очерка

Эта тихая ночь над рекой полна очарования. Помните дальнейший разговор?…

«Да неужто — спрашивает юноша — и у них Христос?» — «Как же может быть иначе». говорю ему, «ибо для всех Слово, всё создание и вся тварь, каждый листик устремляется к Слову, Богу славу поет. Христу плачет, себе неведомо, тайной жития своего безгрешного совершает сие…».

Здесь Достоевский устами Зосимы произносит решающее слово. Эта благодатная скрытая тайма в жизни природы есть тайно действующее в ней внутреннее прикосновение ее к Божественному Слову, к воплощенному Божественному Слову.

Воплощение Слова, как источник преображения твари — пока только в сокрытых глубинах ее. Это — учение великих учителей и мистиков христианских.

Напомню лишь эти строки великого мистика и поэта Хуана де ла Крус, испанца второй половины XVI века (1542–1591):

(«Изливая потоки благодати, Он поспешно прошел через эти наши рощи. А взглянув на них во время Своего прохождения. Он через одно только отражение лица Своего оставил их облеченными Своей красотой»).

Народ пред лицом Божиим, народ и Бог — эта проблема непрестанно, беспрерывно предносится Достоевскому. Нет у Достоевского принципиального «народопоклонства нет у него принципиального сознательного создания себе идола» из своего русского народа, из интересов своей русской государственнности и своей русской народной идеи. У него есть огромная, страстная, ненадуманная любовь к своему народу, вырастающая из глубины его существа, особенно развившаяся и созревшая на каторге, на которой он среди нравственного безобразия и смрада почуял также и черты духовной красоты в самых глубинных складках гг тайниках душевной жизни русского человека, даже на самых низших отверженных ступенях русского населения. Он охвачен страстной. «жалостливой». а нередко и восторженной и умиленной любовью к русскому человеку и русскому народу, не даром он характеризует свое общественно–политическое, а вместе с тем и нравственное направление словами: «Я — народолюбец». И эта любовь к народу, к простому русскому человеку часто не свободна у Достоевского, человека большой горячности и нередко эмоциональности, от некоторых преувеличении и идеализации. Из нее может позднее вытекать несправедливость, полу–презрительное отношение к другим национальностям, неосторожная, может быть, — и, может быть, ненужная — идеализация, как призвания русского народа, так и его духовных сил и данных. Всё это так, но всё это, все эти неосторожности и эксцессы и преувеличения любви, иногда до болезненности страстной и заступающейся за народ любви, — все это не меняет для Достоевского сути вещей, основоположной картины: народ бесконечно мал перед Богом, народ бесконечно недостоин перед Богом — и чем выше его призвание, тем более он недостоин, ибо этому своему призванию, осуществляемому его святыми и праведниками и истинными вождями духовными, — он так часто бывает — и был — неверен. Чем выше его призвание, тем отвратительнее глубина падения, в которое русский человек так легко погружается. Перед многими русскими людьми, более того — перед русским народом в его целом стоит та духовная опасность, на которую так настойчиво, так картинно и устрашающе указывает в своей знаменитой статье «Влас» (комментарий к Некрасовскому «Власу») Достоевский в своем «Дневнике Писателя» [14] «Влас» — «Дневник Писателя» за 1873 г. ).

Еще страшнее картина, нарисованная в конце романа Бесы» : в тело народа, страждущее и плененное, вселяются и уже вселились бесы. Имя им «легион» (как сказано в евангельском повествовании, в 8–ой главе Евангелия от Луки) : «Это — все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята. накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века!»

Картины разврата, падения, потери человеческого лица, сладострастия, преступлений и буйства изображены Достоевским в изобилии. «Подполье» человеческой души, могущее эту душу сделать отвратительной, также им нарисовано («Человек из подполья»). И мелкие разыгравшиеся «бесенята» — сладострастного самооплевания, крикливые кривляющиеся длинные «хвосты». почти «полчища» (так. напр., в «Идиоте») нахальных, суетливых, добровольно разыгрывающих из себя шутов, захлебывающихся, сюсюкающих приживальщиков, что толкаются среди его главных героев. Еще бесконечно страшнее убийство и духа и тела и уничтожение норм человеческого общежития, семьи и народа и отнятие всякой свободы у человека и убийство его нравственного лица, его личности в теории и в практике революции — учение Шигалеза, практика Петра Верховенского (Бакунин? Нечаев?). А пророческое видение грядущей русской революции — им, Достоевским, усмотренной, как страшная надвигающаяся реальность, и последующая победа ее, нами пережитая и переживаемая… И всё это — особенно в «Бесах» — не без участия соблазненных кругов народа.