Эми Кармайкл - Мимоза

— Её заколдовали! Вы только посмотрите! Она ездила к белым людям и там выпила колдовское зелье!

— Конечно, заколдовали! У белых все разговоры колдовские.

— Да какое колдовство? Избаловали девчонку, вот и всё. Не зря говорят: «Испорченный ребёнок слова не боится». Палкой её надо, палкой!

— Кроме розги разве найдёшь на неё управу? Всплеснув руками, они снова заговорили все вместе, наперебой:

— Если дитя не боится укоризненного взгляда, разве оно убоится наказующей руки? И всё равно, без палки не обойтись.

— Если деревце не сгибается в пять лет, разве согнёшь его в пятьдесят?

— Без плётки и буйвола в плуг не запряжёшь!

— Если волосы не приучишь к гребню, вырастут ли они густыми и ровными?

Наконец, измученная молчанием дочери (а Мимоза не знала, что говорить, потому что уже сказала всё, что знала), мать отвела её в дальнюю комнату и там как следует отхлестала розгами, чтобы впредь было неповадно. Мимоза тихо плакала про себя и удивлённо думала, как странно всё получается. Она пыталась обо всём рассказать, но родные не хотели ничего понимать.

О чём она хотела им поведать? Трудно сказать, потому что говорить-то было особо нечего. Что-то произошло с ней в тот самый день, когда она впервые услышала о живом и любящем Боге, которого мы называли своим Отцом, сотворившим всё в мире, даже солнце, луну и звёзды. Она поняла, что этот Бог любит её. И с ней случилось что-то необыкновенное. У нас почти не было времени рассказать ей о Господе Иисусе Христе, но она каким-то образом успела увидеть великую Божью Любовь, ощутить её, не умея объяснить, что именно она чувствует, — и полюбила этого любящего Бога, поверила, что Он тоже любит её, хотя вообще ничего не знала о том, как Он явил Свою любовь во плоти: у нас просто не хватило на это времени.

Шагая домой рядом с отцом, она чувствовала повсюду вокруг себя тугой воздух, смотрела вверх на голубое небо и видела бескрайнюю синеву, простирающуюся за пределы всякой синевы, видимой глазу. И она знала, что как воздух облегает и обвевает её со всех сторон, так же обнимает её любовь этого чудесного Бога — и сверху, и вокруг, и везде. Попробуйте выразить это словами, и вы почувствуете, что уплываете в безбрежные, беззвучные, безвременные моря. В тот день девочка увидела чуточку вечной Божьей любви и приняла её всем своим отзывчивым детским сердечком. Родственники уверяли, что девочку опутали какие-то незнакомые чары. Так оно и было. Эта книга — о душе, очарованной Богом.

Конечно же, в тот день мы вообще не говорили с девочкой ни о священном пепле Шивы, ни о том, что она не должна больше втирать его себе в лоб. Но когда Мимоза вернулась домой и утром, как заведено, ей протянули корзинку с пеплом, она отшатнулась, инстинктивно чувствуя, что больше не сможет следовать семейному обычаю. Пепел означал верность и преданность богу Шиве. Но теперь её Богом был не Шива. Теперь у неё был другой Бог, Бог-Любовь.

Её необъяснимый отказ сначала всполошил, а потом и разгневал всю семью. Раз в месяц отец приносил из храма корзинку с пеплом, и её подвешивали к потолку в гостиной. Каждое утро отец с сыновьями покрывали этим пеплом лоб, руки и грудь, а мать с дочерями втирали щепотку пепла себе в лоб. Выйти из дома без этой метки считалось позорным.

День или два домашние терпели её упрямство, но потом, когда отца (более терпимого, чем все остальные) не оказалось дома, женщины решили положить конец этому безобразию. Запинаясь и путаясь в словах, Мимоза попыталась всё им объяснить, но не сумела рассказать о том, что видела и слышала. Она стояла среди них,

Без упрёков и слёз принимая презренье,

Лишь в серьёзных глазах — молчаливая власть.

Но эта молчаливая уверенность была слишком духовной материей, и родственники не ощутили её. Однажды они почувствуют и поймут. В тот день они видели перед собой то ли упрямое непослушание, то ли колдовские чары, то ли и то, и другое вместе. В любом случае, оставалось единственное средство. «Если палка пляшет, обезьяне тоже придётся плясать. Палкой её, палкой!» И палка продолжала свою пляску.

Так прошло несколько трудных лет. Мимоза научилась раздражённо поводить плечами и огрызаться. Ведь она не превратилась, как по волшебству, в блаженную маленькую святую, и частые, а порой и весьма жестокие побои нередко вызывали в ней совсем не благочестивые мысли. Как всё это странно! Если Бог — тот самый Бог, за Которого она так ревностно цеплялась (и тем ревностнее, чем чаще ей попадало), если Он действительно такой, как ей говорили, живой, могущественный и любящий, то почему Он не запретит матери то и дело хватать мутовку и колотить её почём зря? На этот вопрос она ответить не могла. Неужели Любовь, просиявшая однажды над девочкой, совсем позабыла про неё?