Флит Моул - Дхарма в аду

Я думал об отце, всматриваясь в чистое синее небо, и тут у меня вдруг появилось то неподдельное тёплое чувство, когда печаль и радость смешаны воедино. Трунгпа Ринпоче говорил, что это чувство является признаком того, что мы по-настоящему живы и осознанны. Он всегда учил, что для того, чтобы взбодриться, человеку достаточно установить связь со своими внутренними здравомыслием и благополучием, которые он называл «основополагающая добродетель». Ринпоче говорил, что мы обладаем неиссякаемым источником радостной, пробуждённой энергии. Такому тупоголовому парню как я было, видимо, необходимо загреметь в тюрягу и там начать относиться к практике достаточно серьёзно, чтобы наконец понять, что Ринпоче говорил правду. Годы ежедневной практики и регулярных ретритов привели к тому, что это безусловное радостное состояние ума стало определять всю мою жизнь в заключении. Я, может, и не присутствовал в этом состоянии непрерывно, но способен был вызвать его в любой момент. Сложно выразить словами, насколько благодарен я был за такую возможность.

Несмотря на печальные обстоятельства, которые этому способствовали, те три дня, что я провёл со своей семьёй, были настоящим благословением. Очень тяжело было поверить в то, что я нахожусь на свободе. Всё казалось сюрреалистичным, особенно в день похорон. Представляю, как тяжело приходилось членам моей семьи. Всего четыре месяца назад они уже проходили через всё это, когда скончался мой семнадцатилетний племянник Дэвид – этот же траурный зал, та же церковь, то же кладбище. Его последний год в средней школе только начался. Этот свободолюбивый парень, в котором вся семья просто души не чаяла, разбился насмерть, сорвавшись с речного утёса, который они с друзьями решили покорить посреди ночи. Отец сильно горевал об этой бессмысленной кончине внука, а сейчас нам придётся похоронить и его.

Мне очень хотелось, чтобы тело отца оставалось ещё какое-то время в доме – хотя бы неделю или несколько дней. Сейчас всё делается так быстро, в такой спешке, а я хотел попрощаться с ним по-людски, как это бывало в старые времена. Я хотел провести с отцом больше времени – вспомнить все радости и печали, погоревать о нём. Путь на кладбище дался нам нелегко. Моя мать, которая довольно хорошо держалась всё это время, начала сдавать: «Я просто не могу поверить, что это происходит – что мы едем хоронить твоего отца». Оставшиеся три дня я провёл с матерью. Мне это было просто необходимо, а уж для неё моё присутствие было ценнее всех сокровищ на земле.

Я чувствовал себя довольно нелепо, когда, возвратившись к воротам тюрьмы на такси, просил пропустить меня внутрь. В этой тюрьме в увольнительные редко когда отпускали, поэтому охранники на воротах просто не знали, что со мной делать. Тот, что в конце концов впустил меня на проходной пункт, с очевидной для нас обоих иронией сказал: «С возвращением!» Всего пара минут ушло на доскональный обыск – «ну-ка, прошманайте этого типа как следует». Затем мне приказали сменить свою гражданскую одежду на тюремную робу. И тут мне бросилось в глаза, как быстро изменилось поведение охранников, как только я предстал перед ними в обычной одежде заключённого. К ним тут же вернулось их обычное пренебрежительное отношение, и они сразу же пустили в ход свои циничные – «твоя задница снова в надёжных руках» – присущие всем тюремщикам, подколки. Ну что ж, по крайней мере, у меня не осталось сомнений, что я вернулся «домой».

Несмотря на то, что я был постоянно занят своими обычными делами и расписание моё было довольно плотным, после возвращения из увольнительной я постоянно пребывал в глубоких раздумьях, и меня просто уносило потоком запутанных, непредсказуемо сменяющих друг друга эмоциональных состояний. Мои дни и ночи были окрашены в цвета гнева и печали, страха и одиночества, ощущения пустоты и болезненного желания. Все эти эмоции перемежались со спокойствием и даже радостью в те моменты, когда я был в состоянии принять и отпустить всё, что со мной происходило. Все эти состояния приходили и исчезали сами по себе, без какого-либо моего участия.

Ничто не смогло подготовить меня к смерти одного из родителей – ни моя одиннадцатилетняя работа добровольцем тюремного хосписа, ни более чем двадцатилетняя практика медитации, ни даже смерть моего собственного духовного учителя. Отец всегда был для меня важным жизненным ориентиром, той неизменной составляющей, с которой я даже время от времени пытался бороться. В последние годы мы сильно сблизились и регулярно общались по телефону. Последний раз мы разговаривали всего за несколько дней до его последней госпитализации. Я знал, что люблю своего отца, и постоянно ему об этом говорил. Но лишь в траурном зале, когда я увидел его безжизненное тело, выставленное в гробу для ритуала прощания, я осознал, насколько сильно я его любил. Его смерть разбила мне сердце.