Карен Свасьян - Жан-Поль Сартр - слепой свидетель антропософии

14.

Мы в преддверии антропософии. Сартровские анализы имплицируют (феноменологически) жизненный мир , или горизонт , книги Штейнера "Философия свободы", именно её второй части. Нет ничего удивительного в том, что книга эта, после бойкота, устроенного ей немецкими философами, осталась неизвестна и французскому философу. Сартр, впрочем, мог бы отчасти восполнить пробел, во всяком случае осознать импликации собственной мысли, не прогляди он другого мыслителя, знать которого он, как гегельянец, мог бы наверняка. Речь идет о Максе Штирнере . У Штирнера мы находим философию "Бытия и ничто" in nuce, причем в абсолютно радикальном исполнении, лишенном всяких соскальзываний в ненужную схоластику и лирику. Остается гадать, что бы вышло из Сартра, подсмотри он свои мысленные повадки не у Хайдеггера, а у автора "Единственного и его достояния"?

15.

На случае Штирнер можно кое-чему научиться. С тех пор как есть Штирнер, философия пребывает в состоянии повышенной боевой готовности. Дело не в имени Штирнер , которым можно так или иначе пренебречь, а в проблеме Штирнер , настигающей каждого, кто привык философствовать не словами, а умом. Очевидно, философы оттого и стараются обойти эту проблему, что легче сломать себе на ней голову, чем взять её себе в голову. Философы достаточно благоразумны, чтобы, сломя голову, протискиваться сквозь философское игольное ушко Штирнер . Гораздо прибыльнее прикидываться Сизифами. Если они тем не менее каким-то образом оказываются на минном поле Штирнер , то сами и несут всю ответственность за собственные возможные увечья. Здесь лежит ключ к Сартру. Не в языковом затушевывании проблем, о которые он второпях спотыкается, а в скрытых подспудных тенденциях, ищущих прорыва в сознание. Сартр решается на то, от чего у других отнялся бы язык: он настолько вплотную подходит к проблеме Штирнер , что ему после этого не остается иного выбора, как: пробиваться к "событию Рудольф Штейнер" (Карл Баллмер) либо — в противном случае — с годами усугублять свою бесполезность.

16.

Что Штирнер значил для автора "Философии свободы", содержится, между прочим, в письме Рудольфа Штейнера к Джону Генри Маккаю от 5 декабря 1893 года [4], стало быть, сразу по выходе книги в свет: "Как я вижу, первая часть моей книги образует философский фундамент для штирнеровского жизневоззрения. То, что я развиваю во второй части "Философии свободы" как этическое следствие моих предпосылок, находится, думаю я, в полном согласии с рассуждениями книги "Единственный и его достояние"". Сартровские амбиции распространяются, как было сказано, на вторую часть "Философии свободы", носящую заглавие "Действительность свободы". Для круга проблем первой части ("Наука свободы") ему, по всей видимости, недостает органа. Сартровский человек осужден на свободу, или (по-хайдеггеровски) заброшен в свободу, не имея и понятия о том, что это такое. В самом деле, что за это свобода, к которой человек приговорен, на которую он обречен, которую он вынужден терпеть! Несвободная свобода! А человек невольник своей свободы! Он должен быть свободным , должен совершать поступки из свободы выбора, не зная, что? и зачем. Его свобода тяготеет над ним как проклятие, вгрызается, как червь, в его сердце и ведет его в абсурдное. Абсурдность сартровского человека: он умничает и хайдеггерит (heideggert) по-французски, думая в то же время, что он в состоянии вынести атмосферическое давление мира "Философии свободы". Его беда: он живет, проникнутый страстью быть честным, бескомпромиссным и аутентичным, в мире, в котором уже есть антропософия, и он ухитряется ничего не знать и знать не хотеть ничего об этом.

17.

Последнее замечание нуждается в пояснении. Сартровский человек сам довел себя до пункта, после которого если не становятся антропософом, то становятся маоистом, чегеваристом, анархистом или уже просто отребьем. Этому человеку, выпячивающему себя у Сартра, нельзя, по крайней мере, отказать в одном: в мужестве жить в настоящем, не цепляясь за фиксированные точки прошлого. Он не может и не хочет больше быть питомцем или нахлебником ценностей, которые он уже не живет; единственное, чего он хочет, так это жить, и несчастье его существования в том, что в его жизни нет места ценностям, как в ценностях нет жизни. Тогда он предпочитает всё-таки жить без ценностей, чем быть стендом мертвых ценностей. Он сознает себя как ничто , и это свидетельствует лишь о его готовности нести свою судьбу фактически и случайно, а не покрытую патиной идеалов . Страх его экзистенции мог бы лучше всего быть выражен словами Штирнера [5]: "Все истины подо мной милы мне; я не знаю никакой истины надо мной, истины, на которую мне следовало бы равняться".