Денис Бурхаев - Другая химия 2

Я понял что больше не нужно делать такие нехорошие вещи с протаскиванием информации. И то что я увидел в процессе катарсиса, тогда я осознал эти интроекты, потому что я понял откуда пошел этот интроект. Я понял откуда пошло это совершенно лютое дичайшее раздражение и злоба, непонятно на что. Обычно когда злишься, то злоба направлена, имеется какой-то объект. И она так прицельно лупит в этот объект. Ненавижу там либо ее, либо его. Убил бы, разорвал бы зубами. А тут не могу понять, тихо лежу умираю и не могу понять вообще что и по какому поводу я злюсь. По какому поводу я испытываю раздражение. И тут я вижу картину. Это такая картина, это просто ужас. Я вижу комнатку своей квартиры, но видоизмененную как бы в Уфе.

И вижу как по ней ползает маленький такой «ребеночек Розмари». Младенец годовалый, еще не ходит, так как они на четвереньках ползают. В глазах такая синева черная и маленькие острые зубки как у щуки, полный рот маленьких острых зубов и окровавленная пасть. И этот ребеночек ползет — сама воплощенная смерть и он ползет на какого-то мужчину. И тут я узнаю своего папу. Ну это не узнавание визуальное, это узнавание пониманием. Он ползет и пытается ему в ногу вцепиться и отгрызть эту ногу. А потом добраться до горла и вырвать кадык, внутренности все выгрызть. И я понимаю что этот ребенок — это я по сути. И чувствую что он просто действует в лютом страхе.

Он кидает меня об косяки, а я не чувствую боли. Гуттаперчевый ребенок, такой вот робот для убийства. Я понимаю что вот он лежит в кроватке, пока все дома.

Он лежит, как бы улыбается, спит, все нормально. Стоит только всем из дома уйти и остаться наедине с папой, все, он выползает из своей кроватки и просто ползет чтобы папу загрызть, выгрызть его внутренности. Вижу эту картинку и отца люто бешено сопротивляющегося, и начинаю осознавать, что это тот самый аффект, который я испытывал будучи младенцем. И для меня становятся понятны и слова матери, когда она рассказывала про моего отца, и некоторые другие нюансы. Она например мне рассказывала мне такую историю, что она была занята просто по дому, что-то делала. Отец мой лежал на диване и читал газету. Когда я начинал капризничать, она ему говорила: «Ну поиграй с Денисом, поиграй с ребенком, займи его чтобы он не плакал» . А он делал так — он выставлял правую или левую ногу вдоль дивана, ну чтобы я не садился, и продолжал читать газету.

И потом мне в общем стало понятно, он по каким-то причинам (я пока не разобрался) хотел дочку. И когда мама была беременна мною, он постоянно приходил даже в роддом и спрашивал у нее с идиотическим упорством: «Как там наша девочка, скоро ли родится наша девочка?» Да это просто ужас. Я понял, во-первых почему эта злоба и раздражение не имеет даже объекта направленности, я понял почему оно такое размытое. Что-то в душе колбасит. Ребенок в доэдипальной стадии — он не умеет конкретизировать свои ощущения и воплощать их в смысловые конструкции. Ядра патокластеров, убеждения, деструкты всевозможные — они начинают выпадать где-то на эдипальной стадии, когда ребенок начинает говорить первые «мама, папа», и начинается речь. А до этого есть только поле эмоций. Я себя увидел и почувствовал очень таким маленьким. Это не четкие эмоции, это смесь, гремучий коктейль из ненависти, страха, непонимания, отвращения, раздражения, какой-то такой зуд в душе.

И только потом я сумел сформулировать это, но все равно до сих пор я не могу сформулировать это ясно. Это какое-то такое повидло. Это лютая злость на своего отца и на себя. Эта злоба, это реальный интоект злобы. То что человек в себя вщемляет, погружает внутрь себя. Потому что, за что я заслужил вот такое вот. Это отвращением назвать нельзя. Потому что там какая-то тонкая нотка брезгливости, тонкая нотка неприятия. Там нету такого отвращения, которое возникает когда человек смотрит, например, на расчлененный труп. Нет отвращения, с которым смотрят некоторые женщины на раздавленных крыс или мышей. Нет такого яркого отвращения. А что-то такое брезгливое и неприятное. Как будто даже руками прикасаться к своему ребенку, к своему сыну не хочется.

Это как мы отталкиваем бомжа, стараясь не дотронуться до него ладонью, а как-то локтем, если он в метро ползет, лезет. Я видел просто как люди стараются задней частью спины, руки чтобы не запачкать, чтобы контакта кожей непосредственно не было. Я понял откуда злоба и раздражение во мне взялись. Потому что для младенца полуторагодовалого это действительно непонятно чем он заслужил такое к себе отвращение, такое к себе отношение неприятия, какой-то брезгливости, какой-то раздражительности.