Ирина Cмородова - Заговоры печорской целительницы Марии Федоровской на любовь нерушимую и верность голубиную

Мне показалось, что она посмотрела мне прямо в душу. И тут мне стало ясно, что не буду я с ней «работать», как с прочими респондентами. Не нужен мне от нее никакой фольклорный материал! Тут другое! Я почему-то сразу поняла, что она мне поможет, нужно только попросить о помощи. Я тогда страдала от безответной любви и не знала, что с собой делать. А тут просто в голове щелкнуло: вот он, случай обратиться к человеку, который все может, любую беду руками разводит! И я вместо того, чтобы рассказывать об университете и наших фольклорных изысканиях, вдруг, неожиданно для себя, выпалила: «Тяжело мне, Клавдия Сергеевна. Сердце разрывается от тоски любовной. Не могу ни есть, ни пить, ни спать. Все о нем да о нем думаю. Света белого не вижу. А что делать, не знаю. Помоги».

«Вот я и вижу, не просто так ты ходишь тут. Пошли в дом». И она повернулась и пошла, не сделав никакого приглашающего жеста. Мне стало не по себе, страшновато. Но я пошла за ней. В темных сенях Клавдия Сергеевна велела мне разуться. По полу тянуло холодом. Помню, я подумала: «Дует». Дверь низкая. Комната за ней маленькая, с закопченными стенами и потолком. И тоже по ногам как стужей тянет, хоть вроде и натоплено. В углу — старообрядческие иконы, все черные. Лампадка теплится перед ними. На столе, покрытом старой, но чистой клеенкой, старинная книга с торчащей из нее кожаной закладкой. Связка неказистых тоненьких церковных свечек. Пахнет чем-то сладковатым, то ли ладаном, то ли травами. По стенам их пучки развешаны. Оконца маленькие, какие-то полупрозрачные, как слюдяные. На подоконнике в горшке сиреневая травка полосатая. Давно не беленная печка. На припечке серая кошка сидит, жмурится, тепло ей. «Садись», — велела Клавдия Сергеевна. Я присела на колченогий табурет у стола, она сама — на скамью напротив. Водрузила на нос старые очки, открыла свою книжку, забормотала: «Исуса Хрис та, сыне Божий, помилуй мя, спаси и сохрани, убереги в волях и неволях, в долях и недолях, от глаза черного, от смерти неминучей, от чирьев и родимцев, от всего худого и сведи все худое в землю, в горючий песок, под камень-анадырь, под гремучий ключ. Ныне и присно и во веки веком. Аминь». Она трижды осенила себя старообрядческим двуперстным знамением, закрыла книжку, сдвинула вниз очки, словила мои глаза и сказала: «Говори».

И я рассказала историю своей незамысловатой любви. Был у меня однокурсник, по которому сохла. А он внимания не обращал никакого. И я не знала, что такое придумать, чтобы с ним быть. «Эх, девка… — вздохнула она. — Делать тебе неча. Придумают себе любовь, маются потом. Что с тебя возьмешь. Пошли обратно в сени». В сенях она подвела меня к большой дубовой кадке с водой и велела сказать имя того парня. Я сделала это. Было как-то жутковато. Я чувствовала, что на самом деле происходит какое-то колдовство. Или сейчас произойдет. Смутно было на душе и неспокойно. Я наклонилась над кадкой и, глядя в черную холодную воду, произнесла: «Николай». То ли от моего дыхания, то ли от с трудом вымолвленного слова вода пошла рябью. Но тут же успокоилась. Клавдия Сергеевна наклонилась над кадкой, вглядываясь в воду, зашевелила губами, что-то забормотала, я поняла только последние три слова: «…чур меня, чур, перечур». Потом она взяла меня за руку и потащила обратно «в горницу». Ладонь у нее была горячая и очень сильная, такой нельзя не послушаться. «Садись и слушай, — велела она. — Это не твой человек. Тебе с ним не помирать». Я заплакала и стала просить что-нибудь сделать: «Понимаешь, мне без него света не видно, не могу я без него, не могу…» «Упрямая коза, — Клавдия Сергеевна то ли сочувственно, то ли осуждая хлопнула меня по голове своей сильной ладонью. — Почему думать не хочешь наперед? Только подавай тебе то, что сейчас нужно, а вперед не смотришь?» «Да не хочу я вперед, хочу, чтоб он со мной был, не могу без него, не могу…» — «Ну, заладила, как кукушка бесноватая. А и бери его, раз так хочешь. Только все равно он не твой и твоим не будет никогда». «Так и сделать ничего нельзя разве?» — причитала я. «Сделать можно, только ты всегда будешь знать, что жизнь твоя с этим человеком на самом волоске висит. Чуть сильней потянуть его — и все порвется, и как не было». — «Если знаешь, как помочь, помоги!..» — «Да выпороть тебя крапивой — вот и вся помощь!» — «Помоги мне с ним быть!» «Ох упрямая, ох упрямая, — вздохнула Клавдия Сергеевна. — Ладно. Сделаешь так. Как вернешься в город, пойдешь к его дому, возьмешь горстку земли, на которую он наступал, у двери в дом, принесешь к себе домой, положишь в глиняный горшок, посадишь в него змеиную травку, польешь и накроешь стеклянной банкой. Скажешь: “Травка змеиная, расти-завивайся, а ты, раб Божий Николай, вокруг рабы Божьей Ирины заплетайся. Исуса Христа, помогай играючи. Ключ. Язык. Замок. Аминь”. А бумажку из-под травки сожги и пепел в горшок брось, поверх земли. И главное — не говори никому ничего. Как сделаешь, жди, положись на Божью волю. Как первый листик у травки вырастет, так твой Николай к тебе придет. Выйдешь за него через полгода. Потом найдешь меня, научу, что дальше делать. А теперь бери траву и иди, не оглядывайся и о том, что у меня была, не говори никому». С этими словами Клавдия Сергеевна оторвала маленький стебелек от травки, что росла у нее на окне, завернула в пожелтевшую бумажку, в которой раньше были завернуты свечки, открыла передо мной дверь в сени и даже подтолкнула меня в спину на пороге.