Монах Афонский - Птицы небесные. 1-2 части

Безсознательно вечность еще присутствует в детстве во всей своей открытости, пока душа, только что вышедшая, словно из Божественной колыбели, из вечности, и несущая ее в себе, не отуманена никакими домыслами и догадками. Именно это ощущение вечной жизни ценно в детстве любого ребенка, оно придает глубокий смысл и полноту этому периоду жизни. Если бы я тогда мог выражать свои переживания, я бы неустанно благодарил Бога за неизреченные радости этого неисчерпаемого мира. Днем и ночью сердце мое было наполнено дивным переживанием таинственного безсмертного бытия, смысл которого и слова для него пришли ко мне гораздо позже: «Если я существую, Господи, тем более существуешь, воистину, Ты — Создатель вечности и Спаситель от всех моих сомнений. И если Ты есть, Боже, то где же быть Тебе, как не во мне, грешном и во прахе лежащем? Ибо не для греха и праха Ты создал меня, а для того, чтобы преобразить меня и жить неразлучно в моем сердце!»

Ты, Господи, Сущий и Пресущественный, вечно юное и нестареющее Существо, будучи Создателем вечности, не старея, Ты рождаешь вечное, оставаясь вечно юным. Создавая и творя все новое и юное, Ты остаешься вечным, и даже сама вечность — всего лишь одно из безчисленных Твоих проявлений. Жизнь становится непреодолимой стеной для тех, кто пытается проломить эту стену своими усилиями. Но для чистых и кротких своих детей непостижимое Божественное бытие раскрывает любящие отцовские объятия, приглашая их в чудесный и светлый мир незабываемого детства.

Время в те незабвенные годы для детского сердца отсутствовало совершенно. Вернее, в нем не было никакого понятия о времени, потому что определять время по часам я научился уже в школе. Утро наступало просто, как факт, не имеющий никакого отсчета. По крайней мере, в нем не было никакой протяженности во времени. Если бы мне тогда сказали, что будет только утро и больше ничего, это было бы то же самое, как если бы сказали, что будет жизнь. Одного только утра хватало для целой жизни, имеющей начало, но не имеющей конца. Затем это вечное утро сразу же, без промедления, становилось полднем, настолько цельным и прекрасным, что его одного хватило бы на несколько жизней взрослого человека.

Игры сменяли друг друга, так как всегда кто-нибудь придумывал новую игру, и забавы продолжались без всякого отдыха. Больше всего нам нравилось играть в догонялки, увертываясь от ловких и цепких рук догоняющего, но все другие ощущения затмевало лазание по деревьям. Ведь нужно было, проявив всю свою ловкость и умение, вскарабкаться по стволу кряжистого дуба, упирающегося вершиной в небо, а затем спуститься по длинной горизонтальной ветке, растущей высоко над землей, чтобы она, сгибаясь, могла опустить на траву того, кто карабкался по ней.

— Что за наказание растет? — вздыхала мама, зашивая мои порванные штанишки и рубашки. — Рвет все, что ни купишь…

Тогда же, Господи, Ты спас меня от гибели, подтвердив Свою неустанную заботу о всех нас, Твоих детях, чей неусыпный сторож — опасность, о которой я позабыл в своих играх. Как-то раз, сидя на тонких ветках на самой верхушке большого клена, я любовался окрестностями и время от времени сверху насмешливо поглядывал на двух мальчиков, сидевших пониже и не решавшихся вскарабкаться на ту высоту, где сидел я. Неожиданно ветка, на которой я восседал, хрустнув, сломалась, и мое тело стремительно полетело вниз, где угрожающе торчали острые прутья железной ограды. Не успев испугаться, я упал сверху на нижнего мальчика, который сидел на развилке ствола. Падение на него остановило мою гибель, вернее, Твоя милость, Господи, и Твоя нескончаемая любовь. Еще мы делились на две «армии» и с азартом играли в войну до полной победы одной из «армий». А летний полдень все не заканчивался и, может быть, не закончился бы никогда, если бы не голоса мам, доносившихся с каждого двора с призывом прекращать игры и поскорее спешить на обед.

Счастливчиками были те, кого днем не укладывали спать. Послеобеденный «отдых» казался настоящим мучением для детской души, о котором взрослые даже не подозревали. Мучением это представлялось потому, что приходилось лежать в затемненной комнате и ожидать, когда пройдут непонятные «два часа», томительные тем, что играть было нельзя, а лежать без сна становилось очень скучно. Наконец, послеобеденный «сон» заканчивался и объявлялось, что можно погулять вечером. Вечер для нас был нечто иное, представляя собой совершенно изумительную сказочную часть вечного дня. Мы самозабвенно играли в «казаков-разбойников» или в прятки, а так как спрятаться можно было повсюду, благо пахучая лебеда стояла стеной, то отыскать спрятавшегося было нелегко. Или же все дети усаживались на лавочке и с увлечением играли в загадки и ответы на вопросы. Помню удивительную считалочку: «На золотом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной — кто ты будешь такой?» Глядя издалека, понимаю, что это наше детство сидело на золотом крыльце — цари, царевичи, короли и королевичи, сапожники и портные, с доверием вступая в сказочно прекрасную и волшебную жизнь… Над тихой улицей вспыхивали первые звезды, с «выгона», позвякивая колокольчиками, возвращалось коровье стадо, проезжала, пыля, по длинной широкой улице единственная машина «Победа», издалека неслись долгие протяжные казачьи песни без единой согласной, и наступала пора завораживающих и таинственных историй, которые нам рассказывали старшие братья и сестры, вызывая в наших сердцах холодок восторга и ужаса.