Монах Афонский - Птицы небесные. 1-2 части

Я вышел из кельи и сел на скамью, которую приладил под южной стеной храма над самым обрывом. Подо мной темнели остроконечные верхушки пихт. С Чедымского хребта свисали легкие пряди утренних облаков. Ощущение полета над землей передалось моей душе: «Слава Тебе, Боже, за то, что подарил мне всю эту красоту! — прошептал я. — Дай мне сил прожить здесь в покаянной молитве и умереть, шепча Твое святое Имя!» Безвременное время вступило в свои права, стирая границы дней и недель.

Понемногу в тишине лесного безмолвия один на один с молитвой я начал приходить в себя. За водой я ходил с канистрой к маленькому родничку, где медведь изгрыз мой пластиковый шланг. Поэтому пришлось смастерить деревянную колоду, из которой вода падала красивой струей. Когда этот родник иссяк, я начал ходить с канистрой к водопаду на склоне горы. Тело мое за это время тоже укрепилось удивительным образом: дыхание стало легким, шаг быстрым, почти летящим. Когда я ходил по лесу, то буквально не ощущал земли под ногами. Дыхание тоже изменилось, я не чувствовал одышки даже с тяжелым грузом за спиной.

Зрение, слух и обоняние обострились так, что я мог услышать запах охотника на расстоянии до километра. Глаза без труда выхватывали все лесные приметы: сломанные веточки — это прошел кабан-секач, обгрызенные травы на камне — здесь стояли серны, сорванный мох на стволе дерева — медведь оставил свою метку. По свисту птиц я мог узнать, кто движется в лесных чащах — зверь или человек.

Чутье безпрепятственно проводило сквозь непроходимые места. Охотники терялись в догадках, не понимая, куда уходят мои следы. Вырубая в зарослях скрытые тропы, навешивая по скалам веревки, я легко преодолевал водопады по узким каменным полкам, отталкиваясь от стен лыжными палками и удерживая ими равновесие над клокочущей брызгами и пеной водопадов пропастью.

Но больше всего меня удивила молитва: теперь я мог читать ее то быстро, то медленно, как мне было удобно. Иногда я молился этой молитвой в такт своим шагам, когда шел лесом, иногда соразмерял ее с ударами сердца или с дыханием, когда находился в келье. Такая покаянная молитва никогда не прерывалась, даже если я пробовал ее остановить. Когда я просыпался, сердце уже молилось. Сны полностью исчезли. Я засыпал и просыпался с молитвой. Со временем я начал слышать ее во сне, вначале изредка, а потом все чаще.

Это удивительное молитвенное состояние легко передавало все мои переживания. Молитва становилась покаянной, когда мне хотелось сугубо покаяться, особенно на литургиях. Непрестанная молитва превращалась в благодарственный поток слез, если в сердце возникало желание безпрестанно благодарить Бога за все Его благодеяния. Этой же покаянной молитвой я поминал всех близких и далеких, а также усопших родных и всех неизвестных мне людей. Тогда она становилась живым молитвенным потоком горячих просьб и прошений о Божественной милости ко всем людям. Хотя слова молитвы оставались те же, сама она наполнялась новым смыслом и становилась ходатаицей о каждой душе. Сырая, промозглая осень заставила меня спуститься в нижнюю келью. Вершины гор забелели первым снегом и уже не оттаяли. Осенние вихри принялись раскачивать грозно шумящий лес. В окошко потянуло холодом. По крыше забарабанил дождь, сменившийся упругой тишиной, — в воздухе закружились первые снежинки. В дневные часы я брал в руки «Афонский патерик» и погружался в чтение житий святых мучеников и Афонских преподобных, не прекращая молиться. На одной картинке я подолгу задерживал свое внимание. На ней была изображена старинная греческая келья с маленькой церквушкой и высоким кипарисом. Перед церковью находились ступени, ведущие к каменной стене, назначение которой мне не было понятно. Что скрывалось за ней и что означало, я не мог догадаться. Лишь спустя несколько лет, паломничая по Святой Горе, я нашел это место. Оно оказалось кельей преподобного Петра Афонского на южном склоне Афона, в окрестностях Великой Лавры. Впоследствии я не раз там молился, сидя в скалах в уединенной палатке. А каменная стена ниже кельи, как выяснилось, являлась кладкой, которой закрыли пещеру преподобного Петра, чтобы никто не дерзнул в ней подвизаться.

Еще меня умиляла открытка моего друга, с которым, будучи иеродиаконами, мы вместе служили на литургиях. Затем он уехал на Афон, и я потерял с ним связь. Но он вспомнил обо мне и передал с паломниками эту открытку. Присланную мне фотографию монастыря святого великомученика Пантелеймона, с необыкновенно лазурным небом и безконечно голубым морем, я мог рассматривать часами, то плача от непередаваемого счастья, то молясь и любуясь величественным монастырем. Но ни одним помыслом я не дерзал тогда даже помечтать о Святой Горе. Все, что было связано с Афоном, мне представлялось как святая святых: монахи, монастыри, церкви, даже сама земля Афона заставляли трепетать мое сердце.