Владимир Чугунов - Авва. Очерки о святых и подвижниках благочестия

И в этот вечер благодатного дня, а ещё более на следующий, за литургией, на всё глядел я новыми глазами, ибо знал, что и я призван, и я во всём этом реально соучаствую: и для меня и за меня висел на древе Господь и пролил пречистую Кровь Свою, и для меня здесь руками иерея уготовляется святейшая трапеза, и меня касается это Евангелие, в котором рассказывается о вечери в доме Симона прокажённого и о прощении много возлюбившей жены – блудницы, и мне дано было вкусить святейшего Тела и Крови Господа моего…»

Следующий факт биографии этого удивительного человека сопряжён с тяжелейшим семейным горем – смертью сына Ивашечки. И всё, что будет сказано ниже, надо принимать как самое сокровенное, самое интимное, сказанное даже и не людям, а самому Богу в тяжелейший период жизни.

Вот эти слова:

«…Я не хочу прощать небу его страданий, его распятия. Как я могу простить то, чего я не умею понять. И я не должен прощать, ибо Бог осудил ведь своих «адвокатов» около Иова, которые всё объяснили и обо всём рассудили. Мне казалось, – кажется и теперь, чрез много лет спустя, – что Бог и не хотел от меня лёгкого примирения, ибо и я должен был принять орудие в сердце.

Нелегка ты, жертва Авраама, не из благополучной, но из растерзанной души исторгался перед лицом невинной жертвы вопль мой: прав Ты, Господи, и правы суды Твои!

А я это говорил всем сердцем своим. О, я не бунтовал и не роптал, ибо жалок и малодушен был бы бунт, но я не хотел мириться, ибо постыдно было бы и примирение.

Отец молча ответил мне: у изголовья его тела стало Распятие Единородного Сына.

И я услышал этот ответ и склонился перед ним, но неповинные страдания и чей-то сарказм густым, непроницаемым облаком легли между Распятием и его телом, и – я твердо знаю это – здесь, в этом облаке, тайна и моей собственной жизни. Знал я и тогда, что очень легко, соблазнительно легко постараться забыть об этом облаке, обойти его как-нибудь, – ведь неприятно же носить в душе нечто совсем непонятное, да и пристойнее жить в мире с важными особами… Иначе же – только подвигом, крестом целой жизни могу я рассеять это облако, – оно может рассеяться, это я тоже знал достоверно, оно есть тень моего собственного греха, но ведь я сам распял его своими грехами. И об этом говорил он мне в ту голгофскую ночь: «неси меня, папа, кверху, – пойдём с тобою кверху». О, пойдём, пойдём, дитя моё, мой вождь, учитель, ангел-хранитель мой!

Но здесь начинается невыразимое словом…

Святой мой, у святыни мощей твоих, у чистого твоего тела, белый мой, светлый мальчик, узнал я, как говорил Бог, понял, что значит: Бог сказал!

В новом, никогда доселе не ведомом ясновидении сердца – вместе с крестной мукой сходила в него небесная радость, и с тьмою богооставленности в душе воцарялся Бог. Сердце моё отверзлось на боль и муку людей, – перед ним раскрывались доселе чуждые и потому закрытые сердца с болью и горем. Единственный раз в жизни понимал я, что значит любить не человеческой, себялюбивой и корыстной любовью, но божескою, как Христос нас любит. Как будто завеса, отделявшая меня от других, спала, и мне открылся в сердцах их весь мрак, горечь, обида, озлобление, страдание. И в несказанном восторге, исступлении, самозабвении говорил я тогда, – ты помнишь это, мой белый, говорил я: мне Бог сказал, и также просто, и тебя слыша, прибавлял, что и ты мне сказал. И Бог говорил мне тогда, и ты говорил. О, теперь я живу опять во мраке и холоде, и лишь по памяти могу говорить об этом, но я уразумел, что это значит: Бог сказал.

Тогда раз и навсегда я узнал, что Бог действительно, говорит, а человек слышит и – не испепеляется. Я знаю теперь, как Бог говорит пророкам.

О, ангел мой светлый!

Это может показаться безумием и самоослеплением, хулой и кощунством, но ведь Ты же знаешь, что это не так, Тебе я не могу сказать неправды. Я знал тогда с последней достоверностью, что Бог говорил мне, и так говорил Он и пророкам. О, иное и иначе говорил пророкам, и они были иные, – неизмеримую бездну между мною и ими знал и ощущал я тогда, не меньше знаю и теперь. Но Бог – один, и Его безмерное к нам снисхождение одинаково, и пусть между моей тёмной, греховной душой и святою душою пророка лежит великая бездна, но ведь ещё неизмеримее та бездна, которая лежит между Богом и всякою тварью, – и как тварь ведь и я, и пророки – одно, и Он говорит твари… Забыть это и усомниться после этого значит для меня умереть духовно. Можно потерять своё сокровище, испугаться перед его защитой, но и недостойно брошенное и утраченное, оно есть всё-таки сокровище…