Владимир Чугунов - Авва. Очерки о святых и подвижниках благочестия

«О своём церковном устроении в храме я никогда не знал церковной заботы со стороны епископов. И это положение было для меня лично самым тяжёлым крестом и скорбью на путях моего священства. Её разделяли со мною и мои близкие… Об этом я не могу думать спокойно и ныне, когда болезнь сделала для меня уже почти невозможным самостоятельное служение в храме. И психологический источник этого равнодушия всё тот же, что и выше мною указанный. То есть – равнодушие епископа».

К этому надо прибавить ещё и сочувствие большинства священства и паствы современной церковной России.

«Но все эти горести – и епископская, и священническая, и многие другие, относящиеся к бытовой и фактической жизни православия, некультурности и непросвещённости церковной нашего народа, обрядоверия и суеверия, дьячковскому ритуализму, – вообще всему тому, что делает наше православие неправославным, – всё это выкупается каким-то богоданным даром любви к Богу, из которого родятся наши великие подвижники и святые, «святая Русь» (в моей книге «Церковь воинствующая» есть наглядный пример («Старец Зосима-Захария) каким образом происходило это «рождение» – примечание автора). В огненном испытании, через которое проходит Россия, одинаково проявились и эта духовная безоружность православного народа в борьбе с дьявольщиной большевизма, направленной против святыни и религиозной веры, так и особое религиозное призвание и религиозный гений русского народа, любовь к Богу, которая если не может сравниться с избранным народом в его единственности, то всё-таки напрашивается на сопоставление именно с ним. И, конечно, эти дары могли проявиться во всей широте и силе только во времена испытаний, которыми милосердный Господь почтил народ русский и его Церковь. И я славлю и благодарю Бога моего, что Он дал мне вступить в клир и послужить в нём именно в эти страшные, трагические времена неблагополучнейшего благополучия жизни церковной.

Поскольку всё сказанное выше не колеблет и не ограничивает моей верности и преданности православию, но только делает его свободным от всякого «православизма», свойственного поместной церкви, которая не ощущает всей своей ограниченности и провинциализма, но принимает себя за исчерпывающе вселенскую и поэтому, дыша одним из лёгких или только частью их, чувствует себя дышащею полною грудью.

«Экуменизм», как факт, выражает пробуждающуюся неудовлетворённость провинциализмом римского ли или византийско-восточного образца.

Можно в некотором церковном надмении мнить себя как всю полноту церкви, но не может не оставаться глухого сознания и чувства жизни, свидетельствующих о том, что это – не то…

Утеряно в веках то, что дано было и заповедано, но, и теперь утерянное остаётся как некое обетование и тревога, неутолённое желание, раскрывшиеся, но не смыкающиеся объятия, которые не заменяются показыванием кулака в сторону инакомыслящих «православных».

В сердце всегда надо носить живую боль от раны церковного разрыва и искреннюю молитву о «соединении всех», которое в обетовании дано и в жизни задано. И вселенское православие не совершилось до этого свершения. Это относится к кафоличности православия или, по-русски, к его вселенскости, не к догматическому учению и чистоте предания, но к чувству Церкви».

Иначе есть учение, но оно не вдохновляет. Неужели всего лишь от того, что такой плохой народ нашему православию достался.

«Доселе это чувство ещё не может найти для себя достойного и соответственного выражения. Но есть ещё и другое, быть может, ещё более важное и чувствительное для меня расхождение с «историческим» православием. Оно относится к будущему, к эсхатологии, к тому трепетному призыванию и ожиданию Христа грядущего, но которое как-то если не догматически, то фактически утеряно православием (и не меньше, если не больше, и католичеством) под непосильным бременем своего историзма.

Предание перестало быть живым и живущим, но стало «депозитом» веры, который надо хранить, а не жизненно творить.

Православие же есть не только обладание данным богатством веры и жизнью в ней, но и пророчество, апокалипсис, история – не только прошлого, но и настоящего и будущего, зов обетования. Оно не имеет града здесь пребывающего, но грядущего взыскует. Оно есть поэзия, эрос церковный, чаяния Жениха, чувство его Невесты. Оно есть творчество, направленное к концу и цели, чаяние Конца. Это не малодушный страх жизни и бегство от неё к смерти, но преодоление всякой данности, чаяние Нового Неба и Земли, новой встречи и жизни со Христом. Всё это в словах невыразимо и неопределимо, звучит как музыка души, симфония красок, поэзия искусства. Оно всё есть – порыв, чаяние, обетование, «Ей, гряди».