Жан Леклерк - Святой Бернард и дух цистерцианцев

В возрасте тридцати лет в своих первых трудах он уже полностью проявляет свой дар влияния на умы и души. И с этих пор мы больше практически не обнаружим принципиальных изменений ни в его характере, ни в действиях, ни в стиле, ни в мышлении. Каков же теперь этот человек? Как он использовал дары, которыми Бог наделил его натуру?

Трудно говорить о дарах святого Бернарда: настолько они многообразны и настолько их умножает благодать. Общее впечатление, которое он производит – впечатление поразительной жизненной силы. Многие говорили о его энергичности и даже о магнетизме. Без сомнения, он обладал большим мужеством, но, вероятно, сохранил и некоторые проявления робости. В нем были и неистовость, и нежность; в нем равно проявлялись и мужское, и материнское начало. Его ум был быстр, неутолим, способен повсюду схватывать и воспринимать ростки культуры, которые он затем – по-своему – взращивал. Он обладал острой наблюдательностью, живым воображением, невероятной способностью чувствовать, переживать; горячим сердцем, великодушным в любви, но способным поддаваться и полемическому пылу. Похоже, что первые годы в Сито и первое время бытности аббатом подорвали его здоровье. Трудно определить, каким недугом он страдал. Наиболее точный бюллетень о здоровье, который до нас дошел, представляет собой послание, адресованное его второму биографу, Арно из Бонневаля. Однако подлинность и этого послания вызывает сомнения. Оно не лишено риторики: даже болезнь служила Бернарду литературной темой. Благодаря описаниям состояний, которые приводят современники и он сам, можно предположить, что у него был хронический гастрит, развившийся в язву желудка и сопровождавшийся невралгиями, спазмами и судорогами желудка, расстройствами кишечника и астенией. Ни одна из этих болезней не угрожала жизни, а может быть, и не была опасна. Но их сочетание вполне объясняет тот утомленный вид, бледное лицо и нездоровый румянец на щеках, описанные Готфридом Оксеррским. Очень часто (если не сказать: как правило) Бернард ощущал усталость и изнеможение. Порой он сильно страдал и становился бременем для себя самого и своих собратьев, и это унизительное физическое состояние, известное всем, по-видимому, давало ему право на бережное обращение. Но именно в таких условиях и в таком состоянии он работал, наставлял, путешествовал, основывал общины, совершал служение духовного наставника и участвовал в делах Церкви. Его слабость сочеталась с энергией, а телесная хрупкость – с твердостью воли.

Что же касается даров, которые, по его любимому выражению, «украсили его дух», то есть талантов, которые он получил в преизбытке и которые принесли самый обильный плод, трудно даже выбрать, с какого из них начать – ведь все они были лишь разными сторонами единой яркой индивидуальности.

Бернард был поэтом. Уже сам способ ви́дения мира свидетельствует о его творческом начале: он словно прибавляет нечто к тому, что видит, преображает то, на что смотрит, открывает в предметах своего внимания больше, чем говорят они сами; Бернард проникает вплоть до глубин Божественного замысла, и его свет, преломляясь через душу, делает прекраснее объекты, которые душа воспринимает. Некоторые авторы, в силу собственных предрассудков, а может быть, слишком поверхностного чтения, приписывали ему недоверчивость и даже пессимистический взгляд на природу. Но более глубокое изучение его творений дает возможность обнаружить богатейшую гамму живописных и символических образов, на которых у нас, к сожалению, нет возможности остановиться и существование которых мы можем лишь отметить. Фауне Бернард уделяет больше внимания, чем флоре, словно его заведомо больше интересует все одушевленное. Тем не менее, в его поэтической картине есть все: автор постоянно упоминает стихии, звезды, времена года, камни, растения и животных, и метафорами такого рода чаще всего изобилуют беседы и проповеди. В этом Бернард верен традиции, которая от Плиния и древних натуралистов дошла до него через Отцов Церкви, святого Исидора Севильского, через авторов средневековых бестиариев и лапидариев. Библия была для него главной школой поэзии, именно благодаря ей он научился восхищаться. Она породила в нем убеждение в том, что первоначальный порядок, нарушенный грехом, может и должен быть восстановлен в Господе Иисусе. Mirum opus naturae! Чудно создание природы ! – восклицает он в одном из своих писем (72).