Павел Великанов - Самый Главный Господин

И мы навсегда запомним: горы самонадеянных не любят.

Первый культурный шок от встречи с церковной жизнью у меня произошел во время поступления в семинарию.

Выглядело это так. Центр Загорска, буквально несколько десятков метров до лаврских стен, пошатнувшийся полусгнивший забор, такой же дом. Калитку открывает вполне еще бодрая старушка с суровым и в то же время улыбающимся лицом. Низкая притолока доброжелательно награждает меня хорошим щелбаном по макушке. Приглашают выпить чайку – нахожу глазами рукомойник. Понятно: полное отсутствие удобств цивилизации – есть только электричество. Пьем чай с засахаренным вареньем. Знакомимся. При всей внешней суровости и даже мрачности просвечивает какая-то совершенно неожиданная теплота и непосредственность. В ее словах слышится слегка припорошенная ропотком готовность предоставить свой кров на неопределенное время. Это – баба Аня, Бабаня.

Подружились мы с ней быстро. Молодому семинаристу сбежать хоть куда-то на часок из «системы» – отрада, а одинокой старухе – не только по воду не ходить, да и перемолвиться есть с кем.

Все самое интересное началось, когда мы познакомились поближе, и для меня вдруг приоткрылся совершенно удивительный внутренний мир этой бабушки. Она была практически безграмотной, подписываться, правда, могла, но и то с большим трудом. Не помню, чтобы она за все годы нашего знакомства хоть что-то читала. Даже молитвослов. При этом вся ее жизнь была пропитана Церковью: утром в пять часов братский молебен в Троицком, потом литургия, снова зайдет к Преподобному и только тогда домой. Сказать, что жила скудно, – ничего не сказать. Пенсия ничтожная, из продуктов – что привезут паломники, которые, бывало, останавливались у нее на ночлег, да и что мы, семинаристы, притащим из студенческой столовой. Собственной жизни у нее не было вообще: она словно скользила по волнам ритмов богослужебного года и траекториям чужих жизненных путей, не ставя никаких личных целей и задач, не пытаясь улучшить свой быт, раздобыть денег или же какое-нибудь «утешеньице». Моментом, который всякий раз озарял ее суровое лицо, было посещение ее убогого жилища семинаристами «на чай», когда пропевались праздничные песнопения и начиналась неспешная беседа обо всем и ни о чем.

Сказать, что в ее голове была «богословская каша» или же «понятийный винегрет», – почти что назвать ее профессором теологии. Ни каши, ни винегрета, ни какого другого приготовленного по рецепту блюда там не было и в помине. Это был постоянно живой, меняющийся в зависимости от входящей информации объем, который заполняли отрывки из Писания, житий, фраз, богатого церковного мифотворчества и благочестивых преданий. Все мои попытки разобраться, а во что на самом деле в глубине души верит этот человек, завершались полным крахом: ни о каких вероучительных тонкостях и даже общих понятиях не могло быть и речи. Нет, вера, конечно же, была: во Христа, в Матерь Божью, святых, в Троицу, в святость Церкви. Пожалуй, вот и весь реальный ее «символ веры», который можно было извлечь на поверхность. А все остальное – лучше предать забвению: там, в Царстве Небесном, она и без богословских штудий увидела все лицом к лицу…

А еще был батюшка. Едва ли слово «абсолютный авторитет» может выразить даже сотую долю ее отношения к духовнику. Все кардинальные, важные решения принимались только с его благословения. Ослушаться, перечить или даже подвергать сомнению – для нее все это было просто немыслимо. Батюшка в ее глазах вовсе не заменял собой Христа: нет, он лишь свидетельствовал собой о том, что Христос есть, потому что батюшка – именно такой. Их связывал какой-то особый род духовной дружбы, так что даже ставшие крайне редкими с годами встречи не ослабляли ощущение постоянной близости и пребывания духовника где-то здесь, почти за оградой.

А потом была болезнь – страшная, зловонная, изматывающе-долгая, последняя. И был переломный момент – когда по дороге на операцию баба Аня вдруг, в центре московской подземки, поняла: не поможет ей операция, лучше уже не станет никогда. Развернувшись домой, она до самого дна испила целительное горькое лекарство боли и скорби – потому что видела Христовы руки, державшие эту чашу болезни.

Есть в Сергиевом Посаде улочки, которые по сей день сохраняют обаяние старой России, дореволюционной, тихой, молитвенной. Осталось их совсем мало – в тех немногих глубинах переулков, куда еще не добралась коммерческая мошна с экскаваторами и кранами, где даже сегодня все еще ходят по воду на колонку и отапливают дома дровами. Эти дома, как правило, место проживания тех, кто однажды посетил Троице-Сергиеву лавру и уже не смог с ней расстаться.