Евгений Поселянин - Душа перед Богом

У меня был один приятель, рано умерший, проведший всю короткую жизнь свою исключительно в благоприятных обстоятельствах. Он любил жизнь и был жизнерадостен, видел в жизни много наслаждений и смело брал их, будучи при всем том спиритуалистом, глубоко верившим в непрекращаемость существования.

«Ты не можешь себе представить, – говорил он, – как я мало удовлетворен всем тем, что дала мне жизнь, хотя она дала мне очень много; как не насыщена всем тем, что я переиспытал, моя душа, жаждущая чего-то огромного, абсолютного и безграничного. Мне хочется такого счастья, которое бы захватило меня целиком, притянуло к себе все мои мысли и чувства, чтоб всяким фибром своим, всеми силами своими я живо ощущал: «Да, это благо, да, я счастлив»… И вот таких мгновений в моей жизни почти не было.

Наибольший захват души, какое-то погружение в лучезарную атмосферу, я испытал в ранней юности, в дни моих горячих религиозных увлечений… С тех пор как вкус к мирскому быту понизил мою духовную жизнь, я испытываю что-то подобное, когда меня изумит красота какой-нибудь картины природы или некоторые музыкальные отрывки… Но всё это так бедно, ничтожно, условно!.. Я верю, я убежден, яснее, вот, того, что я существую и говорю с тобой: убежден, что начнется другое прекрасное существование, где душа моя, наконец, насытится.

Ах, если б ты знал этот духовный голод и как давно он меня мучит. Я помню, когда я был еще маленьким мальчиком, лет шести-семи, со мною были странные вещи, которые я понял только много позже. По праздникам нас, детей, возили к одной тетушке, где бывали большие роскошные фамильные обеды и много других детей. Я точно чего-то ждал от этих сборищ и от других веселых праздников, куда нас возили или которые бывали у нас. Но всегда я возвращался домой в угнетенном состоянии. Я никому не говорил о моем чувстве. Но мне бывало тяжело до того, что иногда я втихомолку плакал, уйдя куда-нибудь в уголок, еще одетый в свой нарядный костюм. Эта тоска никогда меня не покидала. Я ждал и жду в моей жизни чего-то громадного, всё наполняющего. Оно не приходит, да и не может прийти здесь, на земле… Да, какой я там ни на есть земляной человек, я чувствую и знаю, что я тут не дождусь ничего. Мое счастье начнется лишь тогда, когда никакой преграды не будет между мной и моим Богом, в Котором я увижу воплощение и совершение всех моих идеалов, когда моя душа овладеет Богом»…

Этот человек, который, казалось, заверчен был мирскими вихрями, мог сказать о себе с полною правдою: «Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века». Он жадно искал повсюду всего, что говорило бы и напоминало о вечности. И звездное небо, и какой-нибудь величественный отрывок из музыки Вагнера, тоскующая оперная ария, – всё говорило ему: «Да, это придет, это настанет».

Я видел его незадолго до его смерти, уже приговоренного. Он умирал сознательно и радостно и говорил: «Какое счастье в смерти! Как я, наконец, удовлетворен! Вот теперь начнется настоящее! Я полон самых светлых предчувствий… Как хорошо! Как хорошо!»

Сознание грехов его не тяготило.

«Как я верю в милосердие! – говорил он. – Не чувствую ни малейшего страха. Жду безграничного счастья… Как мне хорошо!»

Признаюсь, что это последнее свидание с человеком, с которым мы всегда так много говорили о загробном существовании, еще укрепило мою веру в вечность, и я никогда не забуду этого молодого существа, тосковавшего среди наличности всего, чего может желать человек на земле, и с ранних лет поверх этого земного счастья протягивавшего руки туда, в таинственную отчизну.

Привел я этот случай для того, чтоб показать вам, до чего может доходить неудовлетворенность земной жизни, находящая себе облегчение только в надежде на будущее загробное счастье.

Я не буду говорить о разных чисто внешних недочетах жизни, как-то: бедность, болезни, всевозможные потери и несбывшиеся земные расчеты. Для человека, склонного к религиозным впечатлениям, то есть для человека прежде всего чувствующего, с развитым сердцем, все эти внешние неудачи еще с полгоря. Гораздо тяжелее ложатся на душу разные недочеты в области чувства.

Отзывчивое, живое сердце, в человеке какого бы возраста оно ни билось, нуждается в привязанности. Надо кого-нибудь любить, надо о ком-нибудь заботиться, кем-нибудь восхищаться. Вне этого жизнь пуста и бесплодна.

Я не говорю только о чувстве любви, влюбленности, которому принадлежит такое видное, но не исключительное место в сфере чувства. Я говорю вообще о глубоких, всю жизнь наполняющих привязанностях: о привязанности дочери к отцу (Антигоны к Эдипу, Корделии к королю Лиру), любви родителей к детям, братьев и сестер, друзей между собою, ученика к учителю. Припомним из «Братьев Карамазовых» Достоевского отношение Алеши к старцу Зосиме, и мы поймем, как может одна глубокая привязанность наполнить и скрасить человеческое существование.