инок ВСЕВОЛОД - НАЧАЛЬНИК ТИШИНЫ

Лицо уснувшего было спокойным и радостным, как у человека, наконец вернувшегося домой.

Замоскворецкий спал и сквозь сон ясно слышал, как комната заполнялась людьми. Они негромко переговаривались, шутили, делали комплименты, кто-то шептал молитву. Наконец, знакомый голос произнес:

– Господа! Революция победила физически, но…! Но, господа, она не победила духовно, и тому вернейшее свидетельство – сегодняшнее собрание и прозвучавшие здесь замечательные стихи молодых дарований! – после оваций, выступающий продолжил: – В завершение нашего чудесного вечера я, с вашего позволения, прочту свое новое стихотворение. Оно называется "Вчера":

Я скинул одежды вчерашнего дня,

как волны вчерашней реки,

и те, кто вчера были рядом со мной,

стали опять далеки.

А с неба взирал позабытый Бог,

внизу безбожничал волхв.

И если б вернулся мой черный волк,

он слился бы с кучей блох.

И вербы дрожали в руке у меня,

и маузер черный остыл.

Я скинул одежды вчерашнего дня,

а кожу вот скинуть… забыл.

Архипыч в ту ночь долго молился в святом углу, да так и заснул на коленях, опершись локтями о низкую табуретку, держа в руке шерстяные четки. Его не тревожили тени старой квартиры. Он видел иное…

Шел 1878 год. Двое мужчин неспешно возвращались по тенистой аллее в главную монастырскую усадьбу из скита Оптиной пустыни, кремовые стены которого еще виднелись за их спинами. Благоухало сосновой смолой и липовым цветом. Через пышные изумрудные кроны деревьев с трудом проникали лучи солнца. Прохлада и тишина аллеи гармонировали с бесстрастным молчанием спутников. Их лица были бледны, аскетичны и одухотворены. Путники свободно могли бы быть приняты за братьев, или, скорее, за отца и сына.

Возвращаясь из скита после беседы со старцем Амвросием, Федор Михайлович Достоевский и Владимир Соловьев так и не проронили ни единого звука. Однако их молчание было выразительнее и содержательнее самой зажигательной речи.

Позже старец Амвросий Оптинский, будучи спрошен о посетителях того дня, ответил о Достоевском одним словом: "Кающийся".

О Соловьеве старец не сказал ничего.

Милый, любимый, единственный мой Сашенька, сейчас уложила Павлика спать и пишу тебе письмо, сидя на кухне. Как ты там, моя радость, мой герой? Прошу тебя, умоляю, не мучай себя, не казни, не считай себя виноватым передо мной и сыном. Ты перед нами не виноват. Я ведь чувствовала что ты что-то не то делаешь, хоть и скрывал ты все от меня. Я сама виновата. Нужно было спросить тебя с любовью, спросить, как спросила бы мать, а я как-то стеснялась, боялась тебя обидеть… Зато теперь, мой милый, я ничего не боюсь, и ты не бойся. Я верю в Бога, и это дает мне такие силы и крепость, что хватило бы на пятерых. Мне не нужен никто, кроме тебя. Единственный человек на этой земле, с которым бы я хотела делиться всем – это ты. Возьми у меня силы.

Я ездила с Павлушей в Джорданвилль. Как было замечательно! Мы молились за тебя. Посетили могилку дорогого батюшки отца Василия. Его всем нам, конечно, очень не хватает. Паша лепил снежную бабу, а я поплакала на родимой могилке. Помнишь, как мы когда-то ездили в Джорданвилль на Прощеное Воскресенье. Отец Василий мне тогда сказал, чтобы я берегла тебя. А я, дура, не поняла.

Сашенька, я очень хочу хоть немного тебя согреть… Помнишь тот чин в Прощеное Воскресенье? Таинственный и теплый полумрак храма, серьезные лица братии, и вот на амвон выходит архиерей-настоятель. На нем темное великопостное облачение, – знак смирения. Говорит он неспешно, тихо и от сердца: "Отцы, братья, я, будучи здесь настоятелем, обижал вас или раздражался, кричал или, наоборот, не останавливал, не учил в нужную минуту и всем сим соблазнял вас. Простите меня грешного". С этими словами седой старец-архиерей опускается на колени. Ответные негромкие голоса братии: "Бог тя простит, владыко святый, прости и нас грешных". И что может быть выше этой минуты? Начинаем просить прощения и мы, все собравшиеся в храме: паломники, семинаристы, монахи. Просим прощения у владыки, затем друг у друга. И с каждым земным поклоном на сердце становится легче, словно груз какой-то снимается с души.

Вот так бы всем людям опуститься на колени друг перед другом, да испросить прощения брат у брата.

А помнишь смешного джорданвилльского Левушку? Он мне тогда сказал: "У вас зубки на "ять", можно орешки щелкать!". А потом колядку пел про Иерусалим. Помнишь? Ты знаешь, он, оказывается, восемнадцатого года рождения! Представляешь! А выглядит лет на шестьдесят.