Протоиерей Александр Торик - Флавиан. Восхождение

Маленькая площадка перед входом была отгорожена с севера и запада двухметровой каменной стеной, на внутренней стороне западной стены висел небольшой, русский по форме колокол. Это и был, как мы поняли, храм Преображения Господня — Метаморфоза, храм, в котором, по пророчествам некоторых афонских старцев, будет совершена в антихристовы времена последняя на земле Божественная литургия.

Вся площадка перед входом в храм была наполнена лежащими на «пенках» и просто в спальных мешках паломниками, их было не меньше шести-семи человек. Наш Владимир немедленно расстелил свой спальник, из которого его заставило вылезти наше появление, на свободном месте, рядом с ним устроился в своем спальнике Эдуард. Игорь вытащил из рюкзака какое-то старое суконное одеяло и, завернувшись в него, пристроился между Владимиром и Эдуардом. У нас с Флавианом и у отца Димитрия спальников не было, мы решили войти в само здание храма.

Дверь, открывавшаяся внутрь, поддалась с трудом, за ней явно кто-то лежал, и мы его побеспокоили своим бесцеремонным вторжением. Но деваться нам было некуда: оставаться в промокшей от пота одежде на сильнейшем ветру было самоубийством, и мы пренебрегли политесом. В храме было темно и ничего не видно, пришлось включить один фонарик, направив его, чтобы никого не ослепить, в потолок.

Зрелище, представшее нашим глазам, было покиношному ирреальным.

Само помещение было общей площадью не более тридцати квадратных метров. В восточной части стоял простенький, неказистый иконостас, а вдоль северной и южной стен были устроены такие же простые стасидии грубой работы. Все пространство пола от иконостаса до двери, куда мы протиснулись, войдя внутрь, было устлано телами спящих — как в спальниках, так и просто на подстилках, укрытых куртками, покрывальцами, тряпками — паломников. Нам лечь уже просто было некуда.

Наше появление разбудило некоторых спящих. Высунув головы из спальных мешков, три человека обозрели наши жалкие фигуры, привалившиеся в изнеможении к западной стене. Затем переговорили о чем-то между собою шепотом, как мне показалось, на немецком языке, молча встали, взяли свои спальники с пола, освобождая нам свои места на полу, и, так же молча, ушли спать на улицу.

«Вот оно, христианство в действии», — последнее, что я успел подумать, проваливаясь в забытье между отцом Димитрием и Флавианом, вместе со мной рухнувшими на освободившийся пол.

Впрочем, спать нам пришлось недолго. Часа через три в окошке забрезжил рассвет, и на полу началось шевеленье. Кто-то начал вставать, выходить на улицу, возвращаться, понемногу пробудились и все остальные, включая нас. Народ повставал с пола, свернул рулончиками свои туристические подстилки-пенки и засунул их под стасидии.

Затем греческая часть паломников, а их оказалось большинство, начала молиться. Священника среди них не было. Греки, по виду самые простые рыбаки или крестьяне, невысокие, коренастые, с обветренными лицами и мозолистыми руками, молились просто и искренне. Прилепив на стоящий в углу у иконостаса убогий подсвечник несколько восковых свечей, они достали какие-то книжки, очевидно молитвословы, и начали петь молитвы.

Мне приходилось уже многократно слышать греческое «византийское» церковное пение, причем в исполнении лучших афонских монашеских хоров; Ватопедского «живьем» и Симонапетровского на аудиодиске, не считая богослужений, на которых мы успели побывать в других греческих обителях. Это пение прекрасно.

В эпоху моей юности, в период увлечения такими коллективами, как Deep purple, Led Zeppelin и Rainbow, я понял простую вещь. Хорошая песня та, которую ты можешь слушать и получать эстетическое удовольствие, даже не зная языка поющего и не вникая в смысл текста. Сама музыка и эмоции вокалиста либо цепляют тебя за душу, либо нет.

Впоследствии, когда вместо хард-рока, джаза и симфонической классики я начал слушать церковное пение и собирать записи понравившихся мне хоров, я обнаружил, что и здесь работает тот же принцип. Оказалось, что мне легче молиться под пение греков или даже православных арабов из Иорданской церкви, хотя я не разбирал там ни единого слова, чем под пение высокопрофессиональных отечественных церковных певчих с их разлюли-малинистым бортнянсковедельским репертуаром.

Правда, самыми любимыми записями были у меня подаренные Флавианом на кассетах, начала восьмидесятых годов, записи будничных служб Псково-Печорского и еще некоторых других русских монастырей. Такой искренней молитвенности малоискусных в «партесе» монахов-певчих я не слышал больше нигде и никогда.