Плач третьей птицы

– Я ему про клонирование, – возмущается пожилой нервный мужчина, – ведь это же сатанизм, а он смеется: интересно ему, видите ли, что у них получится! я говорю, людям объяснять нужно, ведь не интересуются, не ходют на службы! а он говорит: «я и сам стоять не люблю!» [724].

Юмор прекрасное средство от бездумного ханжеского рабства привычным условностям:

– О, как я мечтаю, – сказал отец Афанасий другу… – чтобы хоть одна монахиня нашего монастыря кого-нибудь убила… Не могу больше слушать, как подходят одна за одной, и все точно сговорились: «батюшка, я в среду съела сардинку!» [725].

Юмор низвергает самодельные пьедесталы пользующихся начальственной должностью в личных целях:

– Батюшка, игуменью привез.

– Да ты что?!

Смотрит на нее и говорит:

– О, баба какая здоровая! Ты глянь-ка! Ну-ка, повернись! Да ты здоровая!

Она говорит: – батюшка, чего-то я болею…

– Врешь, зараза!

– Батюшка, я кое-когда просыпаю на службу-то идти…

– Лентяйка! [726].

Юмор разоблачает гордостную отрешенность и слепоту: один монах пришел к Илию Отшельнику и сказал ему:

– В миру я встретил человека, который был о себе очень хорошего мнения.

– Будь уверен, – отвечал ему Илий, – что когда у кого-то о себе очень хорошее мнение, то это единственное хорошее мнение, которое у него есть [727].

В неутешных обстоятельствах, принуждающих к отчаянию, юмор обладает свойством ослабить боль и придать силы жить дальше. Святитель Иларион (Троицкий) спросил прибывшего в лагерь игумена одного из монастырей:

– За что же вас арестовали?

– Да служил молебны у себя на дому, – ответил тот, – ну, собирался народ, и даже бывали исцеления…

– Ах вот как, даже исцеления бывали… сколько же вам дали Соловков?

– Три года…

– Ну, это мало, за исцеления надо было дать больше, советская власть недосмотрела…

Ситуация совсем не веселая, но наверняка и участники диалога, и все слышавшие его по меньшей мере улыбнулись и хоть на мгновение отключились от горя и тяжести, от сознания потерянной без всякой вины жизни, «пропадающей без дела и без пользы» [728], и вновь обрели человеческое достоинство. Тонущего в вязком болоте повседневного ужаса юмор словно выталкивает к свободе от подчинения животной природе, к свету от тянущего на дно закона самосохранения.

Юмор, конечно, не имеет ничего общего с иронией, интеллигентской болезнью «всё подвергать сомнению», будто бы возвышаясь над житейской сутолокой, а на самом деле скользя по ее поверхности, с одинаковым наигранным сарказмом воспринимая доброе и дурное; и уж безусловно хотя бы элементарный вкус не позволит гоготать над развязным анекдотом или поскользнувшейся старушкой.

Но «аскетические» старания ограничить или совсем искоренить смех обречены на неудачу, ибо человек есть существо смеющееся, как писал преподобный Иустин Попович в статье о своем друге, знаменитом сербском комедиографе Браниславе Нушиче [729], чьи пьесы, особенно «Доктор философии», с шумным успехом шли и у нас, в обход жестких рамок стерильного советского репертуара.

Природа смеха всегда остается тайной, уводящей в бездонные глубины личности, несомненно одно: смех расковывает, т.е. временно освобождает – от страха, напряжения, от играния роли, от судорожных корчей уязвленного самолюбия; верно, что Спаситель никогда не смеялся – но это потому, что, не имея греха, Он всегда оставался свободен [730].

Преподобный Серафим говаривал: презревший мир всегда весел, а печаль неразлучна со страстями; в пору послушания на клиросе он смешил и развлекал певчих, валял дурака , юродствовал, разгоняя усталость, которая, по его мнению, вызывает уныние. Преподобный Амвросий Оптинский смолоду умел расшевелить любое общество смешными экспромтами, неожиданными эпитетами; веселость не оставила его и на положении старца: изобретательно и талантливо, со стишками и прибаутками, которые так и сыпались, то ли из памяти, то ли сочиненные им самим, он находил путь к душе, замкнувшейся от смущения и стыда, не травмируя гордостного сердца, ибо «правда груба, хоть и Богу люба», а «от ласки у людей бывают совсем иные глазки». Любовь, говорил святитель Тихон Задонский, сыщет слова, которыми можно созидать ближнего [731].

В тех же целях применял неиссякаемый дар остроумия афонский старец Паисий.

Юноши сказали:

– Геронда, хотели чтобы ты здесь перед нашими глазами сделал чудо, чтобы нам уверовать в Бога.

Старец ответил:

– Подождите немного… вошел в келию, принес нож и сказал весело парням: