Юлия Посашко - Монахи. О выборе и о свободе

Шла поздняя весна или раннее лето 1995 года. Те, кто следил по телерепортажам за боями в Грозном, может быть, и сегодня помнят сюжет о Михаило-Архангельском храме. Звучит канонада, слышны разрывы, и посреди всего этого кошмара – несколько русских женщин на фоне церкви. Они говорят: «Когда все началось, мы собрались здесь, и Господь по молитвам Архистратига нас сохранит!»

Я оказался тогда в Грозном и, конечно, очень хотел добраться до храма и увидеть, что сталось с ним и этими женщинами. И еще хотел побеседовать с настоятелем, отцом Анатолием Чистоусовым. Причем гораздо больше, чем с Масхадовым, которого тогда нам предстояло отыскать.

…Достаточно было беглого взгляда, чтобы понять, что война храма не пощадила. Впрочем пощадила она (а точнее – Господь сохранил) тех, кто прибегал с надеждой на милость Божию под его кров. Сам храм сгорел, но настоятель, отец Анатолий, вынес из пожара антиминс [32] Антиминс (греч. ἀντί – «вместо» и лат. mensa – «стол», «вместопрестолие») – прямоугольный плат с особыми изображениями, освященный и подписанный епископом, на котором совершается Божественная литургия. Обычно антиминс имеет небольшой зашитый карман, куда вложены частицы святых мощей мучеников. и продолжал служить в пристроенном рядом баптистерии. А может, сторожке – этого уже точно не скажу.

Вокруг были руины. Пыль, которая, кажется, не опускалась на землю, но висела в воздухе, пыль, в которой были перемешаны порох, кирпич, известка, человеческий ужас, человеческая боль и нечеловеческие страдания. Этим составом тут было пронизано и пропитано все.

И в самой сердцевине этого – русский священник с кротким, удивительно спокойным, мирным лицом и собравшаяся вокруг него община. Я не думаю, что это были только лишь постоянные прихожане, к нему прибились и просто те, кому было страшно и некуда больше идти. Мы говорили с отцом Анатолием, и он рассказывал, как загорелся храм, как он вынес из него антиминс, как отпраздновали они Пасху. А народ потихоньку собирался вокруг, обступая нас, а в большей степени – отца Анатолия. Я смотрел на это, и на глаза наворачивались слезы. Мне кажется, я тогда впервые понял, что это такое – пастырь и его паства, потому что они и правда были рядом с ним, как овцы со своим пастухом, у них, кроме Бога и него, никого не осталось, кто мог бы их защитить и кому они были бы нужны. Пастырь, готовый положить свою душу за овец, и паства.

Когда он вел нас, чтобы показать условия, в которых жили рядом с храмом люди, к нему подошел какой-то молодой человек, державший в руках книгу, и спросил: «Батюшка, а это можно читать? Благословите?»

Вопрос казался настолько странным и неуместным в этом месте и в этот момент. Но только не отцу Анатолию. Он остановился, взял у молодого человека книгу, внимательно пролистал ее и ответил: «Можно, читай, Бог благословит».

У нас было очень мало времени, мы торопились, и пообщаться удалось крайне недолго.

И когда я подошел к отцу Анатолию под благословение и посмотрел в его глаза – такие же мирные, спокойные, бесконечно глубокие, как он сам, – меня вдруг всего пронзило: «Это же мученик. Мученик!» Это чувство было настолько сильным, что я был им наполнен до предела. А потом отпустило.

Уже живя в монастыре, я узнал, что в феврале 1996 года священник Анатолий Чистоусов был захвачен боевиками и помещен в специальный концлагерь, где подвергался избиениям и пыткам, а затем убит. Незадолго перед расстрелом он сказал своему чудом выжившему соузнику игумену Филиппу (Жигулину): «Ты представляешь? Ведь если нас убьют, мы будем мучениками. Мучениками!..»

– Эта встреча осталась главным впечатлением от чеченских командировок?

– Самым сильным религиозным впечатлением – пожалуй, так. А переживания были очень различными.

Например, в одну из поездок, когда мы приехали к Дудаеву (это было в самом начале кампании), ждали разговора с ним, ко мне подсел один из людей, охранявших его резиденцию. Лет на пять – на семь старше меня. Очень приятный, с такими мягкими чертами лица чеченец.

И у него в глазах – боль, слезы стоят, он говорит: «Я служил в СОБРе в Питере, и потом все это здесь началось. И хотя я уже оторвался от здешней жизни, я вернулся домой, уволившись с работы, вывез из Грозного всех своих родных, понимая прекрасно, что тут в ближайшее время будет. А теперь я сижу здесь, потому что – куда мне еще отсюда деваться? Я сижу и жду, когда сюда, рано или поздно, придут те ребята, с которыми я служил, ближе которых у меня никого не было. Неужели мы с ними будем друг в друга стрелять?» Молчит, потом произносит: «Конечно, будем». И опять молчит, и потом с невыразимой болью спрашивает: «Да кому же все это надо?!»