Клод Тилье - Мой дядя Бенжамен

При этих словах все гости приумолкли.

— Парлант, — спросил господин Менкси, — как мое дело с Мальтусом?

— Мы арестовали его за долги.

— Сожги дело, а судебные издержки тебе возместит Бенжамен.

— Рапэн, а что слышно о моем процессе с духовенством по поводу моего оркестра?

— Дело на неделю отложено.

— Значит, они осудят меня заочно, — ответил господин Менкси.

— Думаю, — сказал Рапэн, — что нам придется уплатить большой штраф. Пономарь показал, что сержант оскорбил викария, когда тот потребовал освободить церковную площадь от оркестра.

— Неправда, я только приказал играть арию «Куда вы направляетесь, господин аббат?»

— В таком случае Бенжамен при первой же счастливой возможности отколотит пономаря. Пусть этот дурак меня еще долго помнит.

Когда подали десерт, господин Менкси приказал приготовить пунш и налил несколько капель пылающей жидкости себе в стакан.

— Вам это вредно пить, господин Менкси, — сказал Машкур.

— Мне теперь ничего уже больше не может повредить, мой милый Машкур! Должен же я проститься со всем, что было мне мило в этой жизни.

Однако силы его быстро падали, и он мог говорить только шопотом.

— Господа, — обратился он к своим гостям, — знаете ли вы, что я пригласил вас на свои похороны? Вы все переночуете у меня, чтобы завтра проводить меня до могилы. Не оплакивайте меня, и вместо траурного крепа вденьте лучше розы в ваши петлицы: это исцеление больного, освобождение узника празднуете вы сегодня. А кто из вас произнесет надгробную речь?

— Пусть говорит Паж, — послышались голоса.

— Нет, — возразил господин Менкси. — Паж — адвокат, а над отверстой могилой надо говорить правду. Я предпочел бы, чтобы это был Бенжамен.

— Я? Но вы же знаете, господин Менкси, что я не оратор.

— Для меня ты достаточно красноречив. Произнеси свою речь сейчас и говори ее так, точно видишь меня, лежащим перед собой в гробу. Мне было бы приятно при жизни услышать то, что обо мне будет говорить потомство.

— Право, я не знаю, что сказать.

— Говори, что хочешь, но торопись, я чувствую, что конец мой близок.

— Хорошо. Итак: «Тот, кого мы сегодня опускаем в землю, оставляет по себе единодушную скорбь».

— Единодушную скорбь, нет, это никуда не годится, — подобную ложь можно говорить только с амвона.

— Тогда вы, может быть, предпочтете «Друзей, которые будут долго оплакивать его?»

— Это менее высокопарно, но тоже недостаточно точно. У каждого из нас найдется на одного искреннего друга двадцать тайных врагов, притаившихся, как охотник в засаде, и выжидающих момента, когда им удастся причинить нам зло. Я уверен, что в нашем околотке найдется немало людей, которых порадует весть о моей смерти.

— Ну, скажем тогда так: «Оставляет безутешных друзей!»

— Безутешных друзей, это тоже ложь, — ответил господин Менкси. — В какой бы мере ни поражало страдание, это, во всяком случае, такой недуг, который не нуждается во враче, он пройдет сам по себе. Большинство страданий образуют на человеческом сердце такие струпья, которые, созрев, отпадут. Безутешны только мать и отец, похоронившие своих детей.

— Хорошо, а если сказать «Друзей, которые еще долго будут вспоминать его»?

— В добрый час! — воскликнул господин Менкси. — И чтобы память обо мне сохранилась, как можно дольше в ваших сердцах, я завещаю ежегодно в день моей смерти устраивать обед, на который должны собираться все, кто еще находится в этой стране. Я поручаю Бенжамену исполнение моей воли.

— Это мне больше по душе, чем панихида, — сказал Бенжамен, и продолжал: — «Я не буду напоминать вам об его добродетелях».

— Скажи лучше «достоинствах», это не так напыщенно.

— «Ни об его талантах, вы все сами имели возможность оценить их».

— Особенно Артус, у которого я в прошлом году выиграл на биллиарде сорок пять бутылок вина.

— «Я не буду упоминать о том, каким он был отцом, ибо его скорбь о любимой дочери сразила его насмерть».

— Увы! Если бы это было правдою, — ответил господин Менкси, — но нельзя скрыть того, что я слишком мало любил свою дочь. Я поступал по отношению к ней, как отвратительный эгоист. Она любила дворянина, а я не хотел, чтобы он стал ее мужем, потому что не любил дворян; она не любила Бенжамена, а я хотел, чтобы она вышла за него замуж, потому что он нравился мне. Но я уповаю, что бог простит меня. Мы не вольны в своих страстях, и страсти всегда господствуют над нашим рассудком, и мы обречены повиноваться тем инстинктам, которыми бог одарил нас, как утка повинуется инстинкту, который влечет ее к воде.