Иван Антонов: Сентиментальные заметки депрессивного гитариста

Шёл десятый день моего нового знакомства с Россией. За неделю до этого я бросил пить. Тогда я думал, насовсем. Мама послала меня за арбузом. Ближайшая клетка с арбузами находилась именно у того сталинского дома, где меня приобщили к музыке. Очередь, человек семь. Есть время. Я уже приготовился вспомнить, и, естественно, обобщить и это событие, и его последствия. Но зрелище, от подобных которому, я успел за три года отвыкнуть, перечеркнуло мои рефлексии. На глазах у всей очереди, метрах в пяти от неё, на угол того самого жёлтого сталинского дома ссал человек… Он был толст, не молод, и сильно пьян. Его хаотичные покачивания и подёргивания более или менее систематизировала струя. Иногда он прерывал процесс, и тогда амплитудный хаос возвращался. Потом возобновлял его, и тогда вектор реактивности вновь придавал системе устойчивость. Я, буквально, был загипнотизирован этим перформансом. Сергей Шнуров подобное состояние у наблюдающего называет «эсхатологическим восторгом». Ну, это когда ты глядишь на ядерный гриб, и, понимая, что тебе пиздец, всё же, глаз оторвать от него не можешь.

«Художник?», – это моё внимание заметил ссущий человек, и, не прерывая процесса, обернувшись к очереди и ко мне (хвала богам, только головой), спросил, – «Художник?». «Не понял?» «Я говорю, – художник? Глаз у тебя такой… Художественный…» «Нет, музыкант.» «Я так и знал. Работу ищешь?» Ну, конечно, я искал работу. Покажите мне музыканта, который её не ищет. А тут ещё три года на чужбине. «Да.» «Минутку подождёшь меня?» И всё это он говорил «сся», если можно образовать такой деепричастный оборот, и на глазах у всей очереди. Эсхатологический восторг уступал место стыду. Но я действительно искал работу, и, как начинающий фаталист, не мог не понимать, на какой дом он ссыт. Когда всё было кончено, я уже купил арбуз, и предусмотрительно взял его обеими руками. «Дима! Концертный директор Льва Валерьяновича Лещенко.», – протянул он руку. Я, кивнув на арбуз и занятые руки, представился. Дальше, буквально в течение трёх минут, выяснилось, что ему срочно надо добавить, а денег нет, что я не пью и денег не дам, и что он химически чистый гомосек, а книжка с Лёвкиным телефоном осталась дома, так что придётся зайти к нему в гости. На пути к его дому стоял стеклянный полуларёк-полумагазин. Он сказал, чтобы я подождал его снаружи. Через стеклянные стены было видно, как он попрошайничал. Привычная к таким делам продавщица не шевелилась. И вдруг, он начал аргументировать мной. А именно: бухнулся перед прилавком на колени и стал много и, судя по дёргающемуся затылку, эмоционально, говорить, то воздевая обе руки к продавщице, то, ими же, показывая в мою сторону. Продавщица ожила, и принялась внимательно разглядывать меня сквозь стеклянную стену. Диму, судя по всему, несло. В течение минуты кривая тёткина ухмылочка превратилась в полноценный златозубый гогот. (К чувству стыда постепенно подмешивалась жалость. Обычный толстый стареющий гомосек. Лет пятьдесят пять мужичку уже было. Если он и работал когда у Лёвки, давно уже уволен за какой-нибудь дебош. Ладно. А вдруг?) Она в последний раз игриво глянула на меня, дёрнула плечиком, и выставила Диме фунфурик. «Пол дела сделано, – сказал он, выходя из ларька, – Пошли ко мне.»

Понятно, что «лёвкин телефон» сначала никак не мог найтись, а потом, когда я засобирался домой, нашёлся, но коварный Лёвка не брал трубу. Я заскучал, а, постоянно поддающий Дима, поминутно косел. «Алё! Алё! Ираида Феодосьевна, а где Лев Валерьянович?… Как на Карибах? … Позавчера ж только… А мои отпускные? …Как через две недели?» «Слушай, Дим, я пойду. Правда, пора мне.» «Стой! Последний шанс! Что ты знаешь о себе?» «В смысле?» «Дай мне пять минут. Всё поймёшь сам.» Дима отошёл в сторонку. Следующая сцена во многом напоминала сцену в стеклянном магазине, только Дима на этот раз, общался с каким-то высшим существом. Богом, дьяволом, – не знаю. Но общался, судя по всему, не впервые. Он так же, как перед прилавком, шмякнулся на колени, так же, воздевал руки то к сверхсуществу, то ко мне, а поскольку стеклянной стены между нами теперь не было, я, сквозь невнятное мычание и шлёпанье губами, всё-таки кое-что слышал. «Шлёп, шлёп, шлёп… Ну я прошу тебя!.. Шлёп, шлёп, шлёп… Ну в последний раз! … Ну, для меня! Ну… Шлёп, шлёп… Ну, пожалуйста!.. Ну, ты видишь, что творится?!» Видимо, дьявол сжалился над Димой, потому что тот, вдруг вскочил с колен, и запрыгал на месте, как 8летний мальчик, которому подарили щенка. Потом закрыл глаза, протянул ко мне руки, и начал щупать вокруг меня воздух. «Дим, тронешь меня, – я об твою голову табуретку разобью!» «Тихо! Не мешай! Минуту стой спокойно!» Сеанс погружения в мою судьбу был окончен. Дима, по-чумаковски встряхивал руками, и, коварно улыбаясь, заговорил: «А ты, значит, говоришь, один ребёнок в семье?» «Один, только я тебе об этом не говорил» Дима высокомерно хмыкнул, подмигнул дьяволу, жестом показал, что в долгу не останется. «Я ничего тебе не расскажу. Хочешь идти домой. – иди. Ты ведь к маме пойдёшь? К маме… Арбузик ей купил, да? Арбузик… Вот отдай ей его. А когда она будет в раковине, на кухне, мыть арбуз, ты так, тихонечко подойди сзади… Только смотри, чтобы арбузик-то в раковине был… Не в её руках…Обидно будет, если он разобьётся… Подойди, и так, тихо-тихо, но быстро-быстро… И спроси, – «Мам, а где братик?»