Александр Саркисов - Альма-фатер

– А и духмянная у тебя колбаса, Гамасюк! – И тут же получил в подарок полкруга.

Прозвенел звонок, началась самостоятельная подготовка. Гамасюк с посылкой под мышкой успел заскочить в класс. Двери за ним закрыли и подперли стулом. Боялись не начальства, боялись лишних ртов.

На столе расстелили газету и разложили хлеб, припасенный с камбуза, сало трех видов и оставшийся полукруг домашней колбасы. Штык-ножом от автомата Калашникова порезали колбасу на тонкие кружочки, чтоб хватило на всех. Сало резали добрыми ломтями, без счету.

Над всем этим изобилием возвышался Петро Гамасюк. Он широко, по-драконьи, раздувал ноздри, вдыхая ароматы родины.

Мотя взял кусочек колбаски, обнюхал со всех сторон и положил на язык. Жевать не стал, сначала нужно было насладиться по полной, а уж потом размолоть его зубами и неспешно, частями, проглатывать.

Жадные до жизни курсанты рвали крепкими зубами шматы сала.

Гамасюк грустно вздохнул:

– Эх, щас бы скибочку цыбули.

Хотя ни по отцовской, ни тем более по материнской линии сало Моте никак не полагалось, наворачивал он его много и с удовольствием.

На сытый желудок школить сил нет, на сытый желудок разве что покемарить.

К жизни Мотю вернуло построение на вечернюю приборку.

Вечерняя приборка сильно отличалась от утренней. К этому времени уже все начальство «убывало из расположения», оставались только дежурные офицеры, но их было немного, и дел у них хватало и без приборки.

Наскоро прометя коридор, Мотя присоединился к товарищам, которые уже собрались в курилке. Нужно было поспеть вышмалить беломорину. Вот-вот начнется обязательная к просмотру программа «Время».

Из ленинской комнаты доносилась энергичная музыка. По этой заставке безошибочно угадывалось начало информационной программы «Время». Мотя заскочил в ленинскую комнату одним из последних и сел в заднем ряду.

Дикторы вещали как будто с передовой (а они и были бойцами передового отряда идеологического фронта). Вещали о достижениях и победах, о том, как советский народ с чувством гордости, патриотизма и еще бог знает с какими чувствами воплощал в жизнь решения очередного съезда КПСС.

В отличие от однокашников Мотя, приученный с детства с недоверием относиться к заявлениям советского руководства, пропускал текст мимо ушей. Он-то понимал: какие, к чертям, свершения, если в магазинах пусто, евреев, опять же, не выпускают. Нет, все это лапша для непосвященных.

Программа «Время» закончилась, дежурный по роте выключил телевизор.

– Выходи строиться на вечернюю прогулку, форма одежды номер пять!

Мотя, застегивая на ходу слюнявчик, встал в строй. Оправил шинель и натянул шапку на уши.

Там, где утром бегали полураздетыми, закаляя организм и отпугивая прохожих, вечером неспешно прогуливались. Кто шепотом травил анекдоты, кто разглядывал прохожих девушек, Мотя же размышлял о смысле жизни. Какие цели, мечты, желания заставляют человека преодолевать лишения, познавать добро и зло и кто это вообще решает, в какой стране, в какой семье человеку родиться?

Ответов у Моти не было. Да и не нужны они ему были, так он пытался скрасть время и приблизить окончание очередного дня.

Через тридцать минут раскрасневшиеся на морозе, выдыхающие паром курсанты вернулись в ротное помещение.

Вечернюю поверку проводил старшина роты, зачитывая фамилии курсантов по алфавиту. Дошла очередь и до Моти.

Старшина сначала прочитал про себя, а потом по слогам произнес:

– Челебиджихан!

Мотя браво ответил:

– Я!

Завершали день вечерний туалет и отбой.

И опять марафон к толчкам и рукомойникам. Вечерний туалет отличался от утреннего тем, что нужно было еще и караси простирнуть. А курсантские караси, такое дело, как ни стирай, все одно воняют.

Мотина койка была на втором ярусе у окна. На спинке койки он развесил сушиться наспех постиранные караси и аккуратно сложил форму на тумбочке. Это называлось сделать укладку.

Откинув одеяло, Мотя забрался в койку. Из окна сифонило. Не просто сифонило, а с музыкой, будто какой-то недоросль пилил на скрипке плохо выученный урок.

Мотя натянул одеяло на голову. Ничто не могло его сломить: ни холод, ни постоянный подсос в желудке, ни придирки командиров. Такая тяга к жизни была заложена в нем предками-колодниками!

Еще один длиннючий день из его пятилетнего срока подходил к концу. Оставалось еще одна тысяча шестьсот пятьдесят восемь дней.

Мотя по привычке подводил итоги. Так себе был денек, ничего особенного. Ну а если хорошенько подумать, то даже и неплохой выдался день. А чего, не наказан, двоек не нахватал, не заболел – чего ж тут плохого?