Александр Саркисов - Гонобобель (сборник)

Когда под советским военно-морским флагом корабль заходил в иностранный порт, не важно какой страны, все застывали в полусогнутом состоянии, готовые исполнить любой каприз. И мне было абсолютно наплевать, чем это вызвано, любовью, страхом или уважением.

Я любил свою СТРАНУ, гордился ею, она дала мне все, а главное – чувство стабильности и уверенности в будущем. И пусть шумит немногочисленная публика, узурпировавшая монополию на истину, у меня есть ум и есть сердце, а что такое хорошо и что такое плохо, мне родители еще в детстве объяснили. И про «кровавого палача Сталина» я лучше у своего отца спрошу, который восемнадцатилетним юношей громил врага на Карельском фронте, крича до хрипоты: «За Родину, за Сталина!» Ему почему-то верю больше.

Сидишь перед телевизором, слушаешь новости, там теракт, там самолет упал, там очередной майдан устроили, и переживаешь за эти «независимые страны», болеешь за них. Это можно сравнить с желанием почесать ампутированную ногу, у врачей это называется фантомная боль.

Самостоятельные они уже давно, да к тому же все время норовят в карман тебе нагадить, а ты все равно переживаешь. Как может быть чужим Узбекистан, который после землетрясения 1966 года восстанавливали всей СТРАНОЙ, Грузия, где впервые напился вином, а Украина с Белоруссией? Свои, конечно же, все свои! Придет время, спадет эта пена, людей-то не обманешь.

Все учат нас демократии, санкциями пугают, мать их. Американцы законодательно отменили расовую сегрегацию только в 1964 году, то есть черная задница их президента еще не забыла, что первые четыре ряда в автобусе занимать нельзя. И эта задница учит нас демократии?! Страна, создавшая первый в мире концлагерь – Андерсонвилль в штате Джоржия в 60-х годах XIX века, учит весь мир демократии?! Европа, что от нее ожидать, послушно легла под Гитлера, и если бы он победил во Второй мировой войне, то стал бы национальным героем, и его памятники стояли бы по всей Европе, а лагеря смерти стали бы высокотехнологичными производствами с нанопечами. И эта Европа требует от нас соблюдения прав человека?!

Ничего, все постепенно станет на свои места, сегодня уже многим чехам стыдно за то, что в 1989 году на Вацлавской площади они скандировали: «Иван, уходи домой». Опросы в Румынии показывают, что самыми счастливыми временами они считают времена Чаушеску. А в прошлом году в Берлине хитом продаж были майки с надписью «Верните мне мою Берлинскую стену и сделайте ее на два метра выше». В Хорватии простой рыбак вместо «здрасьте» на корявом русском выдал: «Путилин – хорошо, Европа – п…ры!». Причем «п… ры» у него получилось четко и совсем без акцента.

Если бы только армия тогда вмешалась.

Каждый школьник сегодня должен знать, какой была СТРАНА! Каждый школьник должен знать, кто виноват в том, что ее не стало, а сегодняшние офицеры, присягнувшие на верность России, должны делать выводы!

Иначе в один прекрасный момент можно проснуться военнослужащим вооруженных сил какой-нибудь Дальневосточной республики или Ханты-Мансийского царства, объявивших себя правопреемником России.

Август 1996 года выдался в Севастополе дождливым, трое друзей – Станислав Стриж, Боря Герман и Александр Морев – ожидая приезда Григория Михайловича Поженяна, стояли под навесом на широком крыльце главного корпуса дачи командующего. На флоте знаменитого поэта обожали, и в каждый его приезд командующий флотом предоставлял ему свою летнюю резиденцию.

Ждали недолго, у крыльца остановилась черная волга со шторками на боковых окнах, открылась задняя дверь, и из машины, слегка переваливаясь, выбрался Поженян. Невысокого роста, крепко сбитый мужик с накинутым на плечи знаменитым пиджаком, в знаменитой кепке и с не менее знаменитыми усами. Не обращая внимания на дождь, он с фирменным прищуром и улыбкой рассматривал друзей, как будто пересчитывал, все ли на месте. Точней Олеши не скажешь – «Дорогой мой бочонок поэзии». Стриж не выдержал:

– Гриша, ну что ты мокнешь? Давай уже заходи.

Водитель занес вещи в дом, Поженян с каждым расцеловался. При этом каждый из друзей обнимался с ним по-своему, Стриж – как со старшим братом, Герман, еще на факультете журналистики писавший по Поженяну диплом, – с величайшим уважением, а Морев в силу молодости и всех вытекающих из этого последствий – запросто.

В зале они расселись вокруг большого обеденного стола, в центре стояла бутылка боржоми и перевернутые стаканы, рядом сиротливо лежала открывашка. Поженян уставился на этот натюрморт.